О Геннадии Темине я впервые услышал в начале 2000-х от Веры Ивановны Зубаревой. Вернее, мне дали почитать ее воспоминания об этом человеке. В папочке была и фотография Геннадия Темина, по которой я сразу же его узнал. Переехав в Лугу в конце 70-х, я жил в деревянном доме на Большой Заречной. На той же улице жил и он. Потому мы и сталкивались то в магазине, который в советские времена назывался по его номеру „тройкой“, то просто на улице.

Геннадий Темин был небольшого роста, одевался не броско, но его выделяли цепкий, оценивающий и одновременно доброжелательный взгляд сквозь роговые очки и академическая бородка. И все-таки было заметно, что он как бы сам в себе, отстранен от людей. В то время Геннадий Темин уже писал и стихи и прозу, но я даже не догадывался об этом. А он, возможно, проходя мимо нас, складывал простые, но чувственные строки, посвященные жене и сыну, самому себе, лужанам и всему миру:

Снова дождик. Душа заболела.

Плащ на плечи – бегу звонить.

Видно мне, как уставшее тело

Вспоминает забытую прыть.

И всего-то на две минуты

Эти дальние голоса –

С Божьим светом, с теплом и уютом

Успевают так много сказать.

А обратно иду – мальчик встречный,

У моста поравнявшись со мной,

Вдруг сказал: „На Большой Заречной

Вы один вот с такой бородой“.

Написано просто, без претензий на изысканность слога и утонченность. Но трогательно и в хорошем смысле сентиментально. А самое удивительное, что писал эти стихи человек, отсидевший в тюрьмах и лагерях 23 года, имевший смертный приговор Военного трибунала и осужденный на общий срок 185 лет. И это во времена СССР!
Геннадий Темин стал обладателем этого страшного и уникального лагерного „рекорда“. Он получил в лагерях инвалидность, Сломали его судьбу, но не сломили волю. Он валил лес, ходил в забой, мыл золото, делал мебель при трех советских правителях – Сталине, Хрущеве и Брежневе.

Когда читаешь прозу Темина, пробегает мороз по коже. Нет, это не Солженицын и не Шаламов. Это совсем другое. Темин без каких-либо философских рассуждений, без наскоков на власть показал жизнь тех, кто попал в эту страшную человеческую мясорубку:

„Около тысячи заключенных пригнали в осеннюю тундру. Далеко-далеко, на фоне голубого неба виден Уральский хребет. А ощущение – будто все мы попали под стеклянный колпак. Голоса стали глухими... Так бывает, когда проснешься и видишь, что выпал глубокий снег.

С первой судимостью... Как мне быть, Господи?! Забьют и похоронят... Север – голубая могила. На каждом лице можно прочитать: „Ты умри сегодня, а я завтра...“ Прости меня, мама, что я посчитал себя взрослым и сделал самостоятельный шаг. Здесь никто не думает, как остаться человеком. Выжить бы. Еще на Ярославской пересылке громко говорил всем Иван Самара: „Бегите здесь!.. Увезут на Север – оттуда не уйдешь. Там смерть хозяйничает...“

"А песню-то все знали... Даже любили петь ее... Заболеешь, братишка, цингою, И осыплются зубы твои...“

Это было только начало. Тогда он, 17-летний, еще не знал, что ждут его впереди два десятка лет издевательств и унижений. Но нет, не сломался, хотя столько побоев получил, что хватило бы на целый взвод, а может, и на роту. Оттуда, из своего страшного прошлого, он вынес эти строки, звучащие как заповедь:

  Толкайте в навозную жижу,

Кормите отбросами дня,

Но если я сам не унижусь,

Никто не унизит меня.

Этот человек не совершил чего-то особенно выдающегося, но вся его жизнь может служить примером борьбы за нравственную свободу, свободу духа, в которой он победил, не потеряв лица, сохранив любовь к жизни, веру в людей и Бога. 

Геннадий Темин родился в деревне в Ярославской области в 1927 году.

„В непогожий день, когда снежный буран гулял по деревне, да гриву февральскую почесывал об изгородь, да слегка повизгивал, в крайней избе от пруда родился мальчик. Приняла его бабка Евдокия, наложила своей старшей дочери Парасковье на голову влажное полотенце и встала на колени пред иконою помолиться Господу Богу. Сквозь муть непогоды да через двойные промерзшие рамы с трудом проходил звон колокольный. В Пречистой звонили к заутрене. Городской человек мог бы подумать, что где-то в замутившихся полях матушки России заплуталась тройка звонкоголосая. И как во всех избах во все века за теплой печкой стрекотал сверчок. Странный ребенок явился этому холодному и непонятному миру. Даже знахарку позвали... Голова-то у мальчика клином была... Разгладила бабка и сказала: – Ничего... все трудности раздвинет... А мальчик лежит, смотрит спокойными глазками на сосновые стены избы... Никто ему не объяснял, в какой век и в какой стране он родился. Лиловым молчанием был окружен мальчик. Лишь дожди осенние да ветры косматые долгими ночами шептали ему речи непонятные, сверчок рассказывал о своем житье-бытье“.

Гена был оставлен на попечение бабушки – мать вскоре уехала в Ярославль на заработки. Забрала она его к себе только в 1935 году – надо было идти в школу. Семь классов окончил прямо перед войной. А дальше – завод. В 14 лет он уже стоял у станка, штамповал стабилизаторы к минам. Трудились по 12 часов и почти без выходных. Не успел Геннадий погулять с девушками, не до того было. Так уж вышло, что с голодухи украли они с другом на вокзале то ли сумку с продуктами, то ли чемодан у какого-то командировочного. Поймали их почти сразу. Геннадий взял все на себя, за что и получил 10 лет заключения. Этот случай он не любил вспоминать. Но несоразмерность наказания почувствовал сразу, ведь нетронутую сумку вернули хозяину, а сам он сразу же во всем сознался. Да и возраст только-только подошел к 18, и еще не видел он по сути никакой жизни. Тяжко ему было…

Два года в Инте на Печоре работал на литейном производстве. Там и совершил он свой первый побег. Срок сразу же удвоился. Отправили в Устьвымлаг на лесоповал. Оттуда второй побег – еще довесок в 10 лет. Побегов было много, по книге воспоминаний их трудно сосчитать, где-то около 15. Бежал Темин от безысходности, от голода, от ужасной действительности, унижений и тоски. Люди умирали на его глазах, многие так и не узнали, в чем их обвиняют:

„Мужчин было около семи тысяч. Большинство прибалты. Народ восприимчивый и для таких условий слишком слабый. Морозы большие, месяцев шесть общих работ - и дистрофик. Этапы шли один за другим. Приходили целые эшелоны еще не судимых. Так, похватали, загнали в вагоны – и на Север. Здесь разберутся. Был слух, что одного якобы освободили. Мол, невиновный попался. Несудимые находились вместе с нами, на тех же условиях. Не помню дня, чтоб не умер кто-нибудь. Истощение. Простуда. Редко кто умел постоять за себя. Большинство пошевелят губами и затихают“.

После второго побега Геннадий Темин был отправлен на самый край – в Магадан на Колыму. Но уже через два месяца по прибытии на место он совершил третий побег, отчаянный, с нападением на охранника и похищением оружия – нагана. Возвратился сам, поняв бесполезность затеянного:

„Я вернулся из сопок в поселок, чтоб умереть. Патронов у меня не осталось. Наган бросил и пришел. Пусть... В сопках росомаха слопает, а эти хоть матери сообщат... Будет знать старушка, где я успокоился.

Федя Цыган и Чуб поприветствовали меня прикладом в голову. Это оперативники, из группы захвата. Специалисты по беглецам. Притащили в дивизион, раздели до кальсон. (Я не обижаюсь. У нас драка всю жизнь. Мы – их, они – нас.)

Прежде всего решили погреться: стали подкидывать меня с таким расчетом, чтоб посадить копчиком на пол. Говорят, что обрываются легкие и печень. Я на лету изворачивался и ударялся бедром. Тогда с помощью других вытянули мои ноги и прыгали на коленки, чтоб сломать. Потом за ноги и на улицу. Пинали, царапали. Опять затащили в помещение. Федя сунул в печку кочергу. А пока нагреется, чтоб не терять времени, стал хлестать мою спину плетью... Потом ногами зажал голову и полосовал по центру головы. Когда смолили кочергой, вроде больно не было. Запах только нехороший. Всего больней пинки в почки. Особенно когда полежишь и начинают снова. Дыхание перехватывает. И еще очень неприятно, когда намотали на голову полотенце и стали закручивать палкой, сжимая череп. Я не кричал. Мне казалось, что из глаз идет кровь. Один раз я сумел вскочить, бросился на Федю с криком: „А-а-а-а!..“ Но ударом кулака был сбит. И опять потасовка. Удивительней всего не мастерство истязаний (я до этого был знаком с подобным), а то, что я не терял сознание. Видимо, Судьба моя знала, что я останусь жив, и велела запомнить все приемы. Только зачем? Чтоб рассказать? Сам-то я не способен на подобное…“

Самое страшное Темин пережил в начале пятидесятых. В сентябре 1951 года по приговору Военного трибунала он был приговорен к расстрелу по трем пунктам ст. 58 УК РСФСР за контрреволюционное вооруженное восстание. До утверждения приговора в Москве его поместили в камеру смертников на 215 суток. Их было двое, приговоренных. Темин заболел, лечить его никто не собирался.

„Появились насекомые – вши. Много... Заболела грудь. Опухли ноги. Пальцем надавишь на опухоль – ямка, как на дырявом мяче. Цинга. Стали просить воров. Они хоть и доходяги, но к ним ходил врач. И здесь по-хорошему не получилось. Опять голодовка. Голодовка действовала на прокурора отлично. Пришел врач. Осмотрел. По двадцать кубиков ввел аскорбинки. Здорово! Ноги разогнулись. Дышать стало легче. На другой день еще по пятнадцать, а на третий по десять кубиков. Я снова стал ходить ночами по диагонали камеры. Три шага сюда – три обратно. Ну можно же делать добрые дела. Три укола – и смертник на ногах. Стыдно и умирать-то лежа. Тогда я еще петушился. „Человек звучит гордо...“ Эх ты, подстрекатель пролетарский. Сам-то всю жизнь боялся.

На стене, на протесанных бревнах, мы рисовали календарь на каждый месяц. Наступила 215-я ночь. А мы будто провалились в сон. Дошли мы, конечно, дальше некуда. Вместо кожи на теле желтая мешковина. Правда, значения этому мы не придавали. Привыкли видеть друг друга такими. В нашем мире все такие. На ногах еще держались. Я еще ходил по камере и писал на стенке стихи“.

26 апреля 1952 г. Темину был зачитан приговор. Военная коллегия Верховного суда опротестовала смертную казнь и заменила ее 25-ю годами исправительно-трудовых лагерей. Протест прокурора был отклонен Шверником. Так Темин получил статус политзаключенного и оказался в штрафной спецзоне на прииске „Штурмовой“. Там работал на шахтах по добыче золота. Зимой высыпали в отвал золотоносную породу, летом ее промывали. Сюда, на прииск, и пришла долгожданная весть о смерти Сталина. Вскоре объявили об амнистии, но только для воров и хулиганов. Хотя и для остальных наступило послабление: разрешили отращивать волосы, улучшилось питание, стали давать на руки деньги, их можно было потратить в лагерном ларьке на папиросы, махорку, хлеб и сахар.

Темин начал писать. Записывал мысли, случаи, которые происходили на его глазах, людские судьбы. Он не заводил друзей: никому из заключенных неведомо, что с ним может произойти через месяц, неделю и даже час: „Идет Юрка... Брови сдвинуты. Он погрузился в себя, как подводная лодка в мутную воду. Хочется Юрке заглянуть в будущее. Что там поджидает? Но нет, будущего не раздвинуть Юрке, не посмотреть. И рада бы судьба рассказать, что ровно через сто дней по прибытии на место поставят его на выкатке леса бригадиром и чернобровый парень возле конторы оглушит Юрку обухом топора, а когда Юрка упадет, отрубит ему голову. Что поделать, нет у человека связи с будущим: языки разные, не поговоришь. Соберутся зэки возле мертвого тела, кто-то скажет: «Вот и все. Отгулял вороной...“

 Все чаще Темин начал задумываться о смысле жизни, о судьбе, предписанной свыше. За первые десять лет отсидки он уже десять раз мог погибнуть в конфликтах с уголовными авторитетами, при побегах, в завалах в шахте. А еще смертная казнь каким-то чудом его обошла. Не однажды он был на волосок от смерти:

„Теперь-то голова седая... А седые головы иначе думают... Рыцарские турниры не в моде. Отчаяние охрипло... А вот следы моего Безрассудства... Здесь Смерть отскочила в сторону и недовольно фыркнула: „Дурак какой-то, меченый!..“

А на этой тропе... В трех метрах... и целиться не надо... Хорошо вижу лицо оперативника. Он загнал патрон в ствол карабина и чуть вспружинил руки. На мгновение задумался, как бы надольше запечатлеть меня живым. Мы смотрели в глаза друг другу. Я понимал, что это мой конец. „Боже! Как рано и нелепо! Останови его, Господи! Не дай ему убить меня!“

Лицо оперативника обмякло, глаза притихли... и он заговорил сам с собой: „Да что это я... все убиваю, убиваю... Дай оставлю для памяти одного... и что это со мной?..“

Он повесил карабин на плечо и велел мне идти по тропе в сторону лагеря. Я еще ожидал выстрела в спину, еще думал: „Не передумал бы“, но оперативник стал высвистывать песню: „Запомнил я Ванинский порт...“

Темин честно работал, не отлынивал, никого никогда не предавал. Его уважали и заключенные и охранники. Он был честным перед самим собой: „Если в темноте возьмешь себе кусок побольше, изведешься потом. Не пойдет на пользу. Это понимание – самый верный курс остаться живым. Это непреклонная закономерность. Кто берет себе меньший кусок, умирая с голоду, знает это. Знает прилив сил и тихое внутреннее торжество победы над собой. Лучше всех об этом знал ХРИСТОС“.

Однако десять лет лагерей сделали Темина инвалидом в неполные 30 лет. В 1956 году его актируют с Северлага на материк. Сначала он был отправлен в Озерлаг (Иркутская область), затем в Сиблаг. Потом были лагеря Кемеровской области, Тайшет,  Краслаг, и уже в 1958 году его этапируют в Киров. Оттуда через год Темин попадает в Мордовию, в лагерь для «политических». Практически он прошел половину зон, существовавших тогда в СССР. Такое перемещение по лагерям принесло Темину массу впечатлений. Например, в Озерлаге в 1957 году он встретил Колю Культяпого:

„Этот Коля взял в правую руку капсюль с коротким шнуром, зажал в кулаке и поджег шнур. Кулак разлетелся по сторонам. А почему он это сделал, вот его объяснение:

–  Я работал на прииске. Мыл золото. Сроку у меня было пять лет. Меня возмущало то, что я добываю золото, а эти морды с партийными билетами ничего не делают и проносят перед нами холеные рожи свои, кутаясь в дорогие меха. А мне хлеба не вдоволь. Исправить положение не в моих силах. Возникну – раздавят. Нас много, но мы разрознены. Решил взорвать руку. Дали за членовредительство и за лагерный саботаж двадцать пять лет. Сколько проживу, столько и ладно, но работать на дармоедов не буду. Мне думается, что коммунисты надолго оседлали Россию. Я не вижу просвета. Может, в конце моей жизни поймут люди, что партия – это кишащая насекомыми рубашка, одетая вождями на тело России... Поймут, содрогнутся и бросят рубашку в огонь“.

Руководство в лагерях постоянно вело агитационную работу. Как бы ни казалось это сегодня наивным, но там проводились политинформации, приглашались лекторы, убеждавшие заключенных, что они живут в самой свободной стране в мире, и даже приводили какие-то яркие примеры, якобы доказывающие это. Приносило ли это какой-то результат? Вряд ли. В зоне своих лекторов хватало. Да и судьбы осужденных говорили об обратном:

„Чаще всего моими друзьями были террористы. Толик Семенов убил из ружья председателя колхоза. Петя Виноградов с Иваном Калинкиным расстреляли президиум собрания в своей деревне. Юра Верещагин покушался на министра Татарии... Надежные все. С такими можно идти в побег – не съедят“.

В лагере для политзаключенных Темин как будто попал в новый мир. Условия: полосатая одежда, два письма в месяц, одно свидание в год; ларек на три рубля в месяц (папиросы, мыло, зубная щетка). Одновременно с Теминым там отбывали наказание Э. Кузнецов, В. Осипов, О. Шахматов, А. Уманский, Б. Вайль, А. Синявский. Общение с этими незаурядными людьми не могло не отразиться на мировоззрении Темина. В лагере была библиотека, можно было хоть как-то наверстать упущенное. Темин вновь обратился к творчеству, но это было уже намного серьезнее.

О боли может каждый говорить...

Есть боль души. Есть боль живого тела.

Есть боль, которая давно уж отболела,

Но все же о себе напомнить норовит.

Одну лечил я... Третью усмирял.

Желудочную боль глушу щепоткой соды.

Но та, которую я людям причинял,

Болит по памяти... болит и не проходит.

 
Стихи были жгучими, мучительными. Помогала Темину вера в Бога и надежда на то, что когда-нибудь он все-таки выйдет на свободу. При генсеке Брежневе режим в лагерях стал еще лояльнее. Заключенные массово писали прошения о помиловании или пересмотре дел. И были случаи, когда эти просьбы удовлетворялись. Темин с тоской и внутренней радостью за счастливчиков смотрел им вслед:

Сошли на берег вы, сошли...

А нас еще несет куда-то...

Хотя бы горсть родной земли...

Одну бы горсточку, ребята.

Не в святости тут дело, не в тепле...

Хочу втихую, за бараком,

Впервые, может, на родной земле

Вздохнуть и от души поплакать.

 Сам Темин получил девять отказов о пересмотре дела. Но вера и надежда не покидали его:

 
Жизнь моя – голова на плахе

Штрафняки. Зуры. Буры. Трюм…

Дай мне Бог износить все рубахи

И хотя бы один костюм.

И еще появилась новая поддержка – любовь. Это было как чудо. В свои 38 лет Темин еще не знал женщин. В 1965 году по переписке он знакомится с Ниной – своей будущей женой. Вскоре с поддельной справкой о супружестве она приехала к нему. Темина уважали, и начальство, прекрасно зная его личное дело, закрыло на эту подделку глаза. „Молодоженам“ дали трехсуточное свидание. Темин был счастлив: появился человек, которому он нужен, женщина, которая будет ждать и так же верить в его освобождение, как и он. И судьба повернулась к нему лицом. В 1968 году в колонию приезжает коллегия суда Военного трибунала, постановившего для Г.М. Темина „срок наказания сократить до отсиженного“ (23 года лагерей и тюрем).

Нина жила в Ленинграде. Темину нельзя было там жить, и он поселяется в Луге, в заречной части. Супруги приезжали друг к другу, Нина Леонидовна летом, Геннадий зимой. У них родился сын. Темин любил эту женщину, единственную на всю его жизнь. Он писал ей посвящения:

 Нет ночи, чтоб не снилась зона.

Есть ноша – мне не по плечу.

А ты мой куст, густой, зеленый,

В тебе я спрятаться хочу.

 
По воспоминаниям Веры Зубаревой, знавшей Темина, жил он очень бедно:

„Какая боль – его страдания и бедность! Видимо, таков удел людей, любящих этот мир так по-детски чисто. Пиросмани умер в нищете, под лестницей... Темин в конце двадцатого века с головокружением и сломанными ребрами должен лезть на крышу, чтобы чистить дымоход, – печка дымит... Долго ли еще будет гореть его Печка?“

Темин и сам об этом думал:

Срок сам себе не назначу,

Пусть успокоится плоть.

И ничего я не спрячу,

Знает об этом Господь.

Жить было трудно и просто,

Жил бы еще… Только вот

Копоти много на звездах

Вижу который уж год.

Губы замрут с теплой речью…

Нужен тогда буду всем.

Луга. Большая Заречная.

Дом номер семьдесят семь.

Лет пять назад я заходил в этот полуразрушенный дом на пять семей, где он жил в крошечной квартирке: кухонька с дровяной плитой от силы четыре квадратных метра и комнатка с небольшой печкой – метров десять. Сейчас уже трудно восстановить этот период жизни Темина. Как и все „стопервенники“, он ни с кем не откровенничал, лишь несколько самых близких людей знали о всех перипетиях его судьбы. Остались только небольшие зарисовки и стихи о лужском периоде его жизни, но и они могут рассказать многое.

 Весна

 В саду у меня четыре яблони и одна – в душе. И все они цветут. Ну до чего хорошо! И день-то сегодня как праздник.

Смотрю на яблоню, и другого не скажешь: да это же восторг Природы! Я уж не говорю о пчелках. Такие важные и сердитые мордашки. А как сказать им, что я их люблю?

Весна!

Не последняя ли? Мир, я не хочу расставаться с тобою!

Я еще не налюбовался твоей Красотой, правильностью твоей. Не могу не восхищаться твоим устройством!

Как дворец голубой,

На земле день стоит.

 Только зачем радиола в Заречном парке? И песни такие, будто грабят кого-то. Не слышно, о чем птицы поют. И журавлей только глазами найти можно. Песня заглушает все. Песня – от людей. Зачем же всем навязывать одну песню? А эта яблоня только выпускает из своих зеленых кулачков розовые бутоны...

Мир, ты радость и благодать для тех, кто видит тебя! Кто от тебя ничего не требует...

А Луга моя, как всегда весной, сиреневая, ликующая.

 На косогоре

А летом, в июле месяце, что делается в лужском лесу! Лежишь на косогоре и...

Я иногда закрываю глаза, чтоб вдоволь насладиться тем, что слышу; а потом лишь как дополнение применяю зрение. Все знают, как шумят сосны, как поют в эти дни птицы и какое на землю льется солнце. Какие на полках неба облака. А липа расцветшая, как вышедшая из реки девушка, выжимает медовые кудри и чему-то стыдливо улыбается. Воздух пропах медом. Гудит пчела. Мир прядет красоту – тонкую, чистую, неповторимую.

Я не боюсь, что красота мира, как черемуха весенняя, осыплется, что кто-то возьмет под уздцы лето и уведет в другие леса... Нет, никто не насыплет в карманы шелеста и не подрубит красоту, не завалит: прекрасное не имеет корня, красоте не страшна ни засуха, ни сырость. И мудрые греки, и троглодиты любовались звездным небом. И египетские жрецы молчаливо стояли перед лицом Вселенной, не имея сил высказаться.

И мы смотрим и не насмотримся. Бывает такое пробуждение, что я не знаю, как справиться с парусами чувств, с зарницами мысли. Да разве можно сравнить все это с осязаемым богатством? В такие минуты я, как раненый, лежу на солнечном косогоре и шепчу лесу: „Боже, за что так много мне одному? Дай возможность поделиться с людьми... иначе еще мгновение, и я стану лесным фонтаном...“

Жизнь! Жизнь – это слово открылось мне.

 Вечно прекрасная, юная,

Счастье твое не в числе...

Сказок не надо выдумывать.

Сказок полно на Земле.

И по какому-то недоразумению не превратившись в фонтан, я спускаюсь с косогора. На широкой поляне – добродушные няни и много-много ребятишек. От одного вида, от разноцветья одежды переполнен мой душеём. Большинство из них – мои знакомые и друзья. Две недели назад была у нас первая встреча. Сначала детишки приняли меня за цыгана. Окружили. Сережа – как мне показалось, самый задиристый – потребовал документы. Показал ему паспорт. Посмотрели, как будто понимая, и возвратили: „Нет, не цыган“.

– А где вы живете? – спросила девочка-подсолнух, когда мы сели на травку.

– За этим лесом, на топком болоте, – ответил я.

– А что вы там делаете?

– Да как это – что? Посреди болота, в том месте, где кричит выпь, стоит моя избушка, заросшая осокой. А когда наступает ночь, когда все дети ложатся спать, я посылаю им сны.

На этих словах я замолчал и с тревогой ждал: поверят ли? Вдруг один мальчик обхватил мою шею ручонками и, плача, сказал:

– Дяденька, пусть сегодня приснится мне моя бабушка!

– Пусть! – твердо ответил я.

И когда уходил я от детишек, то еще раз напомнил моему юному другу:

– Спи спокойно. Твоя бабушка сегодня приснится тебе.

В начале 90-х Темин уезжает в Санкт-Петербург и воссоединяется с семьей. Его воспоминания были изданы в 1995 году. Свою книгу он назвал «В тени закона». И хотя после освобождения прошло почти 20 лет, воспоминания в ней очень точны и эмоциональны. Часть из них он написал еще в лагере.

 Человек видел в жизни мало хорошего, но он ее любил такой, какая она есть. Он не озлобился, не искал виновных, понимал, что это судьба и все эти испытания – проверка его самого на прочность. И он выдержал. Вера спасла его. Когда Военный трибунал в 1968 году рассматривал дело Темина, последним вопросом было: „Верите ли вы в Бога?“ Его утвердительный ответ, возможно, и стал решающим в принятии положительного решения. Все годы после освобождения он просто жил, впитывая то, что жизнь ему еще могла дать.