Я стоял и видел грязно-красный кирпич, местами присыпанный мертвенным снегом; бесконечный повтор кирпича уже и меня уносил по безликой стене, навечно сомкнувшей два горизонта – тюрьма.

       Я привык быть его соседом по лестничной клетке, хорошо очень к нему относиться и привык к тому, что ничто другое меня с ним не объединяло. Но именно эта, как раньше казалось – ничего не значащая привычка, и притянула меня сюда: мне очень нужно вновь видеть его, чтобы ещё хоть раз ощутить его оптимизм и радость жизни. Они при нём и сейчас, в глубине тюрьмы; он и сейчас там напряженно сочиняет музыку и чувствует энергию и счастье. И я, стоя снаружи, хотел их вновь, потому что во мне их, как оказалось, не было. Стены тюрьмы упали сверху здесь, из вечного холода, который проступал на их поверхность трупными пятнами снега и инея, и от которых я бы не отличался ничем, если б не это исчезающее воспоминание того, чего во мне, как оказалось, не было.

       Я знал, тюрьма Эдисону не мешает, потому что он принимает в жизни всё с радостью – так ему легче работать.

      Надо как-то войти…

      Впереди узкий, уходящий в бесконечность коридор, серо-жёлтый кафель, по обе стороны клетки со зверями. В этой тюрьме живут не только люди, но и животные… или, быть может, только животные, а Эдисон единственный человек среди них?
В начале коридора в тёмно-синей одежде охранника – человек… «Камю! – пронеслось в моей голове. – Почему он? Может потому, что Эдисон знал французский и долго в Париже жил?». Камю сидел за простым деревянным столом. У него было энергично-твёрдое лицо, и он не собирался пускать меня. Он так же, как Эдисон, не позволял поблажек ни себе, ни другим, если речь шла о деле, и хотя сейчас не создавал, но именно волевое, упорное к этому отношение, проросшее в нём за годы труда, ощущалось особенно явно: оно уже его от этого освободило – теперь он охранял труд другого, а на меня смотрел почти без выражения.

      – …но я встречался с ним в лифте, – сказал я, – и на лестничной клетке, иногда несколько раз в день и ему это ничуть не мешало, а сейчас мне нужно увидеть его…

      – С какой целью?

      – Потому что я его сосед и теперь мне нужно увидеть его ещё и здесь… просто встретить, так же случайно, так же, как и тогда!

      – Раньше вы имели много случайности именно таких встреч. Что вам добавит ещё одна случайность?

      – Поймите, тех встреч оказалось недостаточно, и это только сейчас стало понятно! Разумеется, теперь это будет уже не случайно! Не случайно! Только один раз, но уже не случайно!

      – Этим можно было бы и пренебречь, но… – и словно в глубине уже прозвучавших слов, Камю изменился и стал мягко-задумчивым.

      – Но как же пренебречь, я не могу этим пренебречь, я не могу этим пренебречь!

      – …тем, что время посетителей закончилось два года назад, можно было бы и пренебречь, если б не одно но…

       И я уже полез в карман, плевать на камеры слежения, если он так явно намекает, уже нащупал в мишуре каких-то старых магазинных чеков и обёрток жвачки пару сотенных – суну ему в нагрудный карман…

       – …если б на это не накладывалось, что к вашему заключённому и раньше доступ был ограничен.

       – Но почему же?

       – Из-за денег. Думаете его просто так – сюда, к животным?

       – Из-за каких денег? Он, что, украл деньги?

       – Из-за ваших денег.

       – Из-за моих… из-за моих денег?… – рука, казалось, отделилась от тела и так и осталась в кармане зажавшая деньги.

       – Из-за тех денег, которые были изначально вам подложены, но никто из вас не знает зачем.

       – А он что, знал?

       – Он, как и все, не думал об этом. Но и мы не думали, что его случай будет особенным…

       – Да я раньше вас знал, что он особенный, а вы не пускаете!

       – Давайте говорить буду я.

       – …

       – Почему-то между тем, что он создавал и деньгами не возникло запрограммированной подмены одного другим. Одно только умение выразить то, что чувствуешь так, чтобы не было отличия – уже почти невозможно, а тут он в эту неотличимость сумел вплавить ещё и деньги.

       – Чего?..

       – Я непонятно говорю? Как у вас с воображением?

       – Не жалуюсь вроде…

       – Тогда представьте себе метафору.

       – Метафору?

       – Да, метафору. Представили?

       – Ну, представил…

       – Что вы видите?

       – Ну, это такое, типа… сравнение одного с другим…

       – Вы должны были увидеть бесконечность чёрной дыры проваливающей в себя и сплавляющей в себе абсолютно всё!

       – Всё???

       – Да, всю Вселенную. Ведь формальное совпадение случайно схожих элементов из бесконечно различных явлений на самом деле не формальное, а, наоборот, скрытая первичность всего! И когда вдруг видишь это, то и сам, всё более вдохновляясь начинаешь вкручиваться туда же, а вокруг тебя и с тобой уже сплавляются бесконечно различные пласты бытия. И чем дальше они друг от друга, тем более осязаемыми делаются в этот момент. И весь наш способ выживать – это тоже оно. Когда представляем – материя тонкая. А когда её усилием превращаем в то, что можно пощупать руками – абсолютно иная, грубая и корявая, но одинаковость содержания объединяет материи несовместимые и наступает момент идеальный, неземной, фантастический! Всё что делается и создаётся – для этого!

       – Но… такое бывает только благодаря сну, только во сне это бывает…

       – Не важно где, потому что это везде. Важно то, что деньги к этому не должны примыкать, а должны подменять это. Как только за идеал уплачены деньги – он навсегда пропадает, необратимо превращаясь в них.

       – Да мне плевать! Почему из-за этого я не могу пройти к Эдисону?

       – А пройти вы к Эдисону не можете как раз потому, что у него-то деньги не подменяли всё, что он создавал, а дополняли. Вдруг произошло объединение не двух, а трёх абсолютно разных материй. Это дало ему слишком много энергии для радости жизни. Поэтому у него получалось всё. Он никогда не страдал. Пока мы не разберёмся в сути этого сбоя, он должен быть здесь, с животными и без людей.

       – Ну а… почему без людей?

       – Потому что люди с деньгами.

       – Но я без денег, – соврал я.

       – Ха! Твоя копейка первая стала неизмеримо более осязаема, чем ты сам, сразу, как только ты своё на неё променял. Поэтому он тут, без людей, среди животных – животные нейтральны к деньгам.

       Камю замолчал. И не ясно, зачем он мне всё это говорил: то ли оправдывался, что не пускает, то ли никакой отказ тут не может оставаться неисчерпанным, чтобы не колебать структуру начальной, вечной положительности. Коридор освещался тускло. Стол стоял поперёк коридора, и дальше шло неизвестное, запретное для меня пространство тюрьмы. Я не мог разглядеть, что за животные в клетках, в одной только из ближайших, я видел, находился Слон: его хобот всё это время сквозь железные прутья извивался в коридоре – на свободе: Слон пытался хоботом достать на кафельном полу что-то съедобное.

       – А что, их здесь плохо кормят? – спросил я.

      – Кого? – спросил Камю.

       – Зверей. Слон, по-моему, хочет есть…

       Я надеялся этот Слон мне поможет: вдруг позволят пройти для начала хотя бы к нему, а там я и дальше сумею как-то проникнуть.

       – Ну, уж Слон-то ничего не хочет, – сказал Камю.

       – Почему? Он же хочет достать бутерброд, кто-то обронил на пол…

       – Ему уже ничто не поможет: он потерял надежду на счастье.

       – Кто, Слон?

       – Да, потому что в округе нет слоновьего кладбища. Он уже совсем старый и недавно стал рваться наружу. Тогда его отпустили. Он ходил по лесам, чтобы найти слоновье кладбище, но здесь же не Африка, и он ничего не нашел. Он вернулся назад и теперь мучается, потому что не может никак умереть. Ему придётся жить теперь дальше. Поэтому он совсем потерял надежду на счастье. Пища ему не нужна – она ему не поможет.

       – А, может быть, если подать бутерброд и проявить заботу, ему станет полегче? Давайте, я подойду, подам ему бутерброд. К тому же, я уверен – он его съест!

       Мне действительно было жалко Слона, и я хотел дать ему бутерброд, или хотя бы погладить его.

       – Мы уже проявляли заботу, когда отпускали. Но, как видите, здесь не стоит делать бесполезные вещи, даже если они и совсем незначительны, – ответил Камю. Пока мы говорили, он ни разу не оглянулся к Слону, а продолжал всё с таким же закрытым неподатливым выражением глядеть на меня.

       После истории со Слоном стало грустно. Но тем сильнее захотелось видеть Эдисона. Где-то там, за звериными клетками, должна быть его камера, где он так же, как и дома, радостно и энергично сочиняет музыку. А этот сидит, не пускает. Эдисон, конечно, мог вспылить, если к нему допустят, не спросив разрешения. Но, очевидно, и Камю, как постороннему, не следовало лишний раз подходить к его камере, даже за разрешением пройти соседу из прошлого – Эдисон мог вспылить на это точно так же: он терпеть не мог, когда его отвлекают. Это казалось мне более правдоподобным и естественным, чем версия Камю, может быть он всё это, про метафору, выдумал.

       Может быть здесь есть другие ещё входы… Я вышел под рыхлое, невесомо оседающее водяной пылью небо, которое тут же пристало к моему лицу леденящей маслянистой плёнкой, и в котором тёплый тюремный свет сразу ушёл на дно моего сознания и угас там. Дорог нет. Сырая земля с умершей когда-то, присыпанной снегом травой. Тропинка скользкая, сырая прилипла к холму; я шёл по тропинке уже прочь от тюрьмы, как вдруг впереди увидел очертания женщины. Женщина приближалась. Она несла ведро и швабру. Она с ведром и шваброй явно шла от железнодорожной станции, если, конечно, станция здесь существовала. Но у неё был такой вид, как будто она идёт с электрички… и вдруг я понял – это моя тётушка! И раньше знал, что в тюрьме уборщицей работает, но никак не ожидал, что она проявится здесь и сейчас.

       – О! – сказал я. – Здравствуйте, а вы не в тюрьму?

       – Это ты?… А я испугалась! Никто тут не ходит… – сказала тётушка родственным голосом. – Ты заблудился у меня?

       – Нет, тюрьма-то я знаю где, но я хотел там найти Эдисона.

       – Пойдем со мной, я тебе его сейчас покажу.

       В темноте я видел её очень довольное лицо. Она радовалась, что меня встретила и помогает мне. Я сошёл с тропинки, пропуская её.

       – Я там был только что, – говорил я, идя следом за ней обратно, – но, наверное, я сунулся не в ту дверь, а мне так нужно было найти его, если б вы знали!

       Мы вошли во двор тюрьмы и оказались у другого входа: огромные, полукруглые в кирпичной стене ворота; ещё открыты. В глубине я сразу увидел бассейн с тюленем. Тюлень отталкивался ластами задних лап от стен бассейна и как торпеда, под водой, плавал от стены к стене. Пол был залит водой, вокруг бассейна узкие, тесные клетки с животными, всё грязное и серое и тусклое. Но звери, живущие даже в таких условиях, всё равно отдавали радость – мне нравилось тут, и ещё нравилось, что вода постоянно выплёскивается из бассейна мне на ноги.

       – Посмотри пока зверюшек, а я ведро снесу, – сказала тётушка и ушла куда-то сразу.

       – Кто нужен-то? – спросил мужичок, подходя ко мне. В руках у него был совок с мусором.

       – Эдисон – у вас? Хочу навестить.

       – А! Он есть, да. У нас. А ты не знаешь, где он живёт? – вдруг спросил мужичок.

       – Как где? – спросил я.

       – Хата, где у него?

       – Рядом со мной, на одной площадке…

       – Я говорю не рядом с кем, а где.

       – Здесь, неподалёку совсем…

       – Во! Свидетель!!! Мужики! – крикнул мужичок. И тут же подошли ещё несколько. Их лица сцеплялись в одном выражении едкой цепучей подозрительности.

       – А что такое? – спросил я, чувствуя, что уже наболтал лишнего…

       – Да он нам говорит, что всегда жил вместе с женой в Париже, и жена, значит, должна теперь и тут быть вместе с ним. Он хочет сюда и жену перетащить!

       – Ну и что? – сказал я.

       – Как что? Если неподалёку вторая хата, значит, они и раньше на разных хатах сидели. А щас, в коммерческой тюряге, вдруг вместе захотел! Хрена!

       – Мы так и знали, что он хочет нас наколоть! – сказал ещё один.

       – Чтобы поселить сюда ещё и жену! – сказал первый.

       Они, были уверены, что я на их стороне, так как чуть не оказались в роли обманутых.

       – Хорошо, что мы узнали, – сказал третий.

       Но вместо отчаяния, что я подвёл, меня вдруг охватила радость: это был знакомый почерк Эдисона; в этом штрихе я опять ощутил столь знакомого мне человека: безобидно и быстро обмануть, чтобы быстрее и проще достигнуть… такой деловой, жизнелюбивый, оптимистичный обман: и жена рядом, и работаться тогда будет лучше. Я знал, что ничего страшного ещё не сказал, Эдисон всё равно добьётся, но, тем не менее, стал выправлять ситуацию:

       – Да нет, он действительно живёт вместе с женой в Париже, я это точно знаю. Он вам всё правильно сказал.

       – А на хрена ж хата неподалёку тогда?! – с цепучим ехидством спросил первый мужичок. Но я уже торжествовал, предчувствуя победу Эдисона. Жизнь многообразна, и всегда есть масса самых разных, даже противоречивых основ, почему он может жить неподалёку:

       – Да, по отношению к Луне Париж неподалёку! Всё относительно! Я-то сам тоже оттуда, – сказал я, радостно чувствуя, как безобидность этого обмана уносит меня в светлую энергию Эдисона.

       Мужички понурились.

       – Да, чёрт… логично, – сказал один.

       – Конечно! А вы не знаете, где он сейчас? Мне бы очень хотелось его видеть.

       – Его нет сейчас, он уехал.

       – Как уехал?

       – На лыжах. Сейчас он где-то в лесу на лыжах елозит. А если бы был – не жалко: плати бабки и иди, зырь на него сколько хочешь.

       Я вдруг почувствовал: бесполезно уже… Кромешный рок: больше никогда не встретиться с Эдисоном.

       Я вышел за ворота.

       Умирание света необратимо и медленно извлекало из бытия пепел его абсолютной тьмы. Застывшее небо крошилось и летело на землю твёрдым, как алмазные пули градом. Но впереди был деревянный сарай и в нём горел свет, и я потащился к сараю. Свет пробивался не только в открытую дверь, но и сквозь щели между досками. От этого казалось, что сарая как бы и нет, что он сложен не из досок, а из теней, а вся темнота вокруг показалась плоской, объём завоевывался одним лишь светом электрической лампы, и этого было достаточно, потому что темнота уже стала тем, чего нет вовсе. Хотя я знал, что где-то в ней, неизвестно где, в лесу, под алмазным градом ходит на лыжах Эдисон. Я шёл к сараю, там что-то глухо гремело.

       Её ведро и швабра стояли посреди сарая, а сама тётушка в телогрейке и шапке-ушанке торопливо, но вместе с тем аккуратно перекладывала доски…

       – Давай, помогай быстрее! – она явно торопилась, перебирая доски. Она их осматривала и перекладывала. На стеллажах, по обе стороны вдоль стен лежало примерно одинаковое количество досок, и в тусклом жёлтом свете было видно как моя тётушка берёт доски со стеллажа у правой стены и перекладывает их на левую сторону, а с левой стороны берёт такие же доски и перекладывает их на стеллаж вдоль правой стены.

       – Что нужно делать? – спросил я. – Я не пойму, что вы делаете?

       – Давай быстрее, – вновь сказала тётушка, – пока никого нет, нужно успеть, они всё равно знать не будут.

       – Кто? – спросил я.

       – Соседи, – сказала тетушка.

       – Какие соседи? – спросил я.

       – Наши соседи, – сказала тётушка, – этот сарай я купила наполовину с соседями, и привезли доски, тоже на двоих. Я хочу, которые получше переложить на нашу сторону, а похуже, вот бери отсюда и перекладывай к ним. Они всё равно знать не будут. Это надо сделать быстро. Бери хорошие доски.

       Я вдруг ощутил, что в этом обмане почему-то нет никакой жизни. Из тайны обмана моя тётушка вытянула предельную мертвизну скуки, заполнив его целиком, до краёв. Надо забыть скорее хотя бы эти её дурацкие доски! Тем более, что при слабом свете всё равно не поймёшь, какие лучше, а какие хуже! Но мне не хотелось отказывать своей тётушке, которая помогла пройти в тюрьму. И, кажется, я ей стал помогать…

                                   *  *  *