Ветер гремел оконной рамой. Сухой воздух пах пылью и свежескошенной травой. Облако цеплялось за облако, и  тяжёлый небесный караван медленно полз к огромной  грозовой шапке, нависшей  над речкой.  

– Дождь будет, Ванька! – причмокнул языком Фёдор.

 –Пройдёт мимо! – засипел в трубку Ванька.

Фёдор закурил, натужно, сухо закашлялся, закряхтел:

–Мать, окна закрой! Дождь начинается! Вот же, дура старая!

 –Чегой-то там? – переспросил Ванька.

 –Это я не тебе, а своей бабе!  – насмешливо проворчал Фёдор.

 –А я со своей Марусечкой на прогулку пойду – до лавочки, и назад. Уж больно ноги болят. Вот сейчас ребяток покормим и пойдём,  – заунывно, слабым голосом сказал Ванька, а потом как рассмеётся:  А Борька-то мой, Борька-сынок таким крепышом стал!

 – Да ладно тебе, Ванька! За жизнь поговорили  и хорошо, а про остатние радости пусть бабы думают, - Фёдор  зло кинул трубку и в никуда  проворчал: - столько лет не виделись, а он заладил – Марусечка, Боренька. Как-будто и поговорить  не о чём.

 – Дождь будет, Фёдооор! Окна закрой! – раздался с улицы голос жены.

 Забряцали вёдра. Послышались шаркающие шаги. От ветра сгорбатилась  рассада помидоров и перца,  поникли, прижались к забору заросли малинника, жалобно застонал ворот колодца.

 – Нет, ну не дура?! – разозлился Фёдор, а потом как крикнет: А я тебе про что  тындычу! Окна закрой!

Фёдор включил телевизор и поплёлся к  старику-дивану, который со временем, как растоптанная обувь, почти сросся с телом, растёкся во всей своей  ветхой комфортности, подбочился скрипучими табуретками, выстлался крепким слоем протёртых шерстяных одеял. Стефа давно хотела поменять  прокуренный вытертый диван на современный мягкий уголок, но Фёдор   крепко  держал оборону своего насиженного гнезда.

– В новых вещах много тревожности, – бубнил Фёдор, долго рассуждая о  вреде  и прочности старых вещей, а потом впадал в гнев:  – перед кем нам тут наряжаться? Перед гостями? И нечего всем сюда ходить, да ещё с детьми.

            Стефа расстраивалась, но молчала, потому что «все», кто к ним  приходил,   это были сын с невесткой и внуками. И то раз в неделю, а то и реже.

Женщина с грохотом закрыла окно, сквозняк прекратился, давящие грозные порывы ветра сменились скулящими отдалёнными звуками. Фёдор прикрыл веки, собрался подремать. И вспоминалось ему детство. Белоголовый друг Ванька с острыми сухими от  летнего загара плечиками, с тяжёлым железным ведром и самодельной удочкой в руках.  Тонкая извилистая едва заметная в луговой траве лента-тропинка  от родительского дома  до озера. Илистый, коряжистый берег, как неприступная крепость. Но они-то с Ванькой знают как подобраться к воде. Ну вот,кажется, уселись на покрученной  бурями и метелями скрипучей берёзе. Закинули удочки,  в складках  лёгкой зыби  путаются поплавки,  где-то далеко заигрывает с эхом кукушка. Рядом плывёт утюжком по озёрной глади  большеголовый нырок. Не раз пытались его поймать, неуклюже ступая по чёрному засасывающему мелководью! Тщетно!

И тут Ванька кричит:

– Клюёт! Ей, Богу клюёт!

  – Феденька! Я борщ тебе разогрела! С пампушками! – слышится издалека тёплый  голос матери и теряется в тревожном шуме деревьев… Только тоскливой скрипкой  звучит в памяти стрёкот кузнечиков, да обжигает душу своим  жужжанием трудяжка-шмель, суетящийся клевере.

Фёдор оглядывается: как некстати этот борщ. Клюёт ведь!

 –Я борщ тебе разогрела! С пампушками! – кричала жена Стефа. – И рыбку на пару сделала, как доктор  прописал…

  – Вот достала… Только ж завтракали,  – сквозь сон пробормотал Фёдор, зевнул во весь рот. Воспоминания сжались в тяжёлый бесформенный ком. Запахи, звуки, цвета потускнели, остались пустым звоном в голове.  Фёдор подумал, что пора мерить давление. Гнетуще заныла  спина.

 – А мА лины в этом году – тьма-тьмущая! Варенья внукам наварю – будут зимой витамины! – радовалась Стэфа.

 – «НужнО» оно им! Потом сама будешь и доедать своё варенье, как и всё доедаешь! – не выдержал Фёдор. – А завтра что у нас суббота? От опять принесёт  всех нелёгкая…

 – Фёдор, это же внуки! Никитка уже читать учится, а Сашка в горшок начал ходить.

 – С горшком значит придут,  –тяжело выдохнул Фёдор. – А Людка что? Всё болеет…

 –По-женски операцию сделали… Ничего, «якось» будет! Пройдёт-перемелится, – успокоительно произнесла Стефа и  уложила свежие овощи в дуршлаг.

– Болеют, болеют,  – закряхтел Фёдор, – Поколение слабаков!  А вот мы в их время...

 – А борщик-то у меня в этот раз очень вкусный получился, - любовно посмотрев на мужа, сказала Стефа.

По подоконнику застучали крупные  редкие капли дождя, ясно мигнула зарница, изумительно ярко на иссиня сером лоскутке неба  расписалась молния. Фёдор глянул в окно – на востоке небо было ясным, в белых пёрьях облаков.

 – Погодка однако! Нет, не  будет у  Ивана дождя, – вслух подумал Фёдор, поплёлся в кухню, с подозрением посмотрел в  глубокую миску, над которой висел чесночно-укропный аромат, одобрительно сам себе кивнул, взялся за ложку.

 – Стефка! А хлеб где? Почему не порезала? А?!

***

Рано утром  заиграл телефон.  Фёдор проснулся  – резко, тяжело, до звона в голове. И вдруг вспомнил, что вчера вечером забыл позвонить Ивану, чтобы спросить про дождь…

После пятого гудка к трубке доковыляла заспанная Стефа. Из коридора донёсся её каменный голос:

– А?  Как памёр? Вчера? Записываю адрес…

Фёдор  перекрестился, потянулся за стаканом воды:

– Что, Стефка?!

  –  Иван твой  помер! – из прихожей  крикнула Стефка и быстро поковыляла к кухонному шкафчику за успокоительным.

Грузный Фёдор испуганно и беспомощно  посмотрел на жену, подпёр ладонями лоб и уставился глубоко в пол, как  будто уронил  ключи  от всех дверей в пропасть без дна…

 – Беда-беда! С детства  не виделись… А я уж думала и, слава Богу, не  зря сын  нам старый компьютер  притащил, вон друга детства нашёл, веселее будет старость коротать,  – запричитала Стэфа.

 – Полно те, Стефа! – Фёдор слабо поднял правую руку, – звони сыну, пусть хоть до гроба меня довезёт. Так ведь и не встретились с Иваном – ноги мои  треклятые словно проржавели, скрипят, болят… Эх, сиротею я сиротею.

Фёдор стал всхлипывать… В страхе и жалости, и   больше о себе. Мрачный закат  оказался близким, бирюзовое детство – тоскливым призраком.

Сын Сашка приехал быстро. Отпросился с работы.  Стефа купила  живые цветы. Ромашки! Целую охапку! Так Фёдор захотел.

 – Воздух детства, настоян на луговых ромашках! Они Ваньке и на том свете будут сниться! – сказал Фёдор.

В частном  секторе  дом Ивана искали долго.   Хатка оказался неприметной, аккуратной, но ветхой и  напоминала обессилевшего обрюзгшего человека.

У низкого забора с редкими широкими досками стояли две женщины в чёрном. Одна пожилая сухая, с длинным острым носом, а рядом, словно её молодое отражение,  – совсем юная, хрупкая девочка.

 –Проходите в дом! – сказала пожилая.

Скрипнули деревянные половицы. Фёдор с трудом  протиснулся в узкие низкие двери маленькой комнаты, уронил мрачный взгляд на скудное убранство, повздыхал у гроба, пустил слезу и тихонько вышел в кухню.  У поминального стола Стефа шепталась с  пожилой женщиной.

 – Легко помер! Уснул и всё! – сказала та, –  Хороший человек был, сосед прекрасный – добрый, отзывчивый, грамотный… Компьютер себе старенький купил, любил в шахматы по скайпу играть. Вот только  всегда  один.  Молодую жену похоронил пятьдесят лет назад – с лошади упала,  говорят, уже была беременной. Красавица,  на всю деревню. И чего на ту лошадь полезла? Никто не знает… Могла бы и пешком до соседнего села дойти. Так Иван больше и не женился. Говорят, племянница у него в столице живёт. Но телефон её я не нашла. Может наследники появятся на этот дом. Хоть бы кто памятник старику поставил...

- Как один?! – спохватился Фёдор. – У него же сын есть! Вчера он  мне  сам говорил… Борис, кажется…

Женщина горько поджала губы:

 – Вот Бориса жалко… Всю ночь выл, а сейчас под гроб залез и уснул. И куда теперь его? В приют?  Маруську-кошку ещё ладно, я себе заберу, пусть живёт в сарае, а собака у меня своя есть. Любил Иван и пушистую Маруську, и  шустрого Борьку, а рыбок своих аквариумных ребятками называл.

Тут уж юная леди не выдержала и зарыдала во весь голос:

– Бедный Борька, несчастная Марусечка… Сиротииинки!

 – Тихо ты! – шикнула бабуля. – Людей жалеть надо. Вон умирают один за другим. А животные «якось» приспособятся в этой жизни.

***