отрывок из книги пенитенциарных рассказов, которая называется "Колея"

Ещё до начала новых пенитенциарных реформ и разоблачений: до «реймерской кадровой чистки», скоротечной, точно «блицкриг» Адольфа; до первого «копейского дела»; живы были ещё на этом свете и Япончик, и Гайдар, и Виктор Степанович Черномырдин ; — у старшего лейтенанта Брусницкого отсохла рука.

Да ладно бы левая, бог бы с нею, а то рабочая правая.
«Похолодела», — рассказывал он в сердцах и врачам и сослуживцам. Боли, точно иголки, сверлили её злосчастную под самые ноготки; немели пальцы. И это мешало спокойно спать и работать. Потом Брусницкому полегчало, кажется в течение пьянки в прощёное воскресенье . Недуги утихомирились, но рука повисла «по стойке смирно» и осталась бесчувственной навсегда. На ней атрофировались какие-то нервы. Виною оказалось подлое колдовство Телеги — старого заключённого из второго барака. Там доживали свои года люди склонные к оккультизму и суициду, а также всевозможные побегушники и душевнобольные.

В эту беспокойную когорту Телега попал сразу же после отмены смертной казни : то ли в девяносто четвёртом году, когда покарали Чикотило, а может быть даже ранее. Будущий колдун ожидал расстрела за групповое убийство ответственных лиц. Его потерпевшие распутничали в курортной бане. Вольный тогда ещё Телега трудился в ней истопником. Не познавшие в жизни тяжёлой и грязной работы клиенты презрительно общались с любою обслугой. Впрочем, все высокопоставленные люди на этом свете немножко гордецы, и не стоило бы непутёвому кочегару заводиться на почве, где важнее достойный священник или филолог. Или хотя бы старый марксист. Столкнувшись с «групповухой», Телега, словно непорочный и примерный ребёнок, попытался чуть чуточку пристыдить посетителей за распутство, за их циничные разговоры о женщинах, за похабные анекдоты на эту тему, за излишнее, как ему показалось, пьянство… Напрасно. Большие начальнички только посмеялись над его отсталостью в жизни и предложили чумазому «воспитателю» Телеге на короткое время отмыться от сажи и тоже принять участие вместе с ними в рабочей оргии, они называли её «любовью». «И так, мол, и эдак, и каком кверху — кого захочешь и сколько сумеешь», — говорили, показывая подружек. А любая из них не уступала в прелестях самым знатным телеведущим из Москвы. Ни одной жировой откладочки, ни морщиночки на брюхе: длинноволосые, стройные, сочные, с полуоборота завораживающие любого здорового мужика, эти великолепные женщины были уже согласны предоставить бедному замухрышке Телеге в лапы свои необыкновенные телеса почти задарма, да целомудренный работяга оставил их похоти без движения и отказался от панибратства со знатными людьми. Потом же, без праздности осерчавши, решился на преступление против общества — в целом. Подвыпил немножечко на свои, да на кровные заработанные денежки, к несчастью уже гудела эпоха Ельцина , возродившего пьянство, надёжно подпёр лопатами внешние дверцы в бане и... то ли бензином, то ли соляркой, то ли чем-то ещё её облил и поджёг. А в ожидании высшей меры наказания тронулся рассудком. Как-то во время прохождения медосмотра в тюремной больничке ему досталась иголочка от шприца — недоглядели врачи, медбратья и конвоиры. Телега тайно её заправил в ручную вену да изломал на мелкие части в надежде, что какой-нибудь осколочек металла домчится до сердца ранее, чем исполнится приговор, и протаранит миокард. Но назавтра правительство отменило смертную казнь в солидарность с Европой. Вчерашний самоубийца тут же раскаялся и напросился в больничку обратно на операцию по извлечению металла из вены. Лепилы ругались, спасая Телеге жизнь. Однако неблагодарному пациенту долго ещё мерещилось, что один какой-то осколочек буравит в его крови по малому кругу, и очень хотелось обратно в стационар, на чистую мягкую коечку, на больничный режим. Ещё через десять лет у зэка выпали зубы, он состарился, начал кашлять и даже немножечко пожалел, что не воспользовался прелестями убитых им женщин: не свил себе на свободе гнезда, не оставил потомства, не познал великого счастья «по-жириновскому», Телега не стал отцом. И печень, и почки, и селезёнка, и все остальные мягкие ткани у человека зудели в унисон его печалям: кололо и ныло в каждой клетке усохшего тела. Благодаря букету этих заболеваний слабому, старому калеке-уголовнику скостили немного срока, и его пожизненное заключение стало уже не пожизненным, а срочным. Прошло ещё несколько лет. Однажды Телегу сочли сумасшедшим и отправили в «дурку» для профилактики. Эта колония находится в Магнитке.

Когда он вернулся в родную зону после лечения, юный Брусницкий, не знавший Телегу ранее, стоял с дубинкой наперевес в коридоре, по которому арестанты летели в приёмную часть на пересчёт. В его задачу входило зычно на них орать и подгонять излишне медлительных ударами по спине. Так сказать: для острастки, для профилактики — шёл воспитательный процесс.

Телега был хром. Брусницкий принял его вихляющую походку за «борзость» , и вполсилы, не сгоряча, «как положено по уставам» , огрел хромого дубинкой. Осужденный ойкнул, споткнулся и рухнул возле майора Ломакина — к его офицерским сапогам. Тот пнул калеку в промежность — сознательно, больно.

— Пускай она у тебя отсохнет, — прошепелявил беззубый зэк, ругая ногу начальника, и отключился.

Этот удар Ломакина оказался решающим, подлым и даже ненужным, а пострадал от проклятия Брусницкий. И отсохла у старшего лейтенанта совсем не нога, как того попросил у бога забитый зэк, а рука; да ни какая-нибудь, а правая — основа служебного сочинительства. Вспоминая пророчество Телеги, Ломакин и доныне самодовольно смеётся над незадачливым сослуживцем, едва не уволенным в запас за самодурство.

— Надо было тебе, Брусницкий, мочить его сапогами, а мне — дубинкой. И, может быть, тогда бы моя рука отсохла, а не твоя. Ведь у зэков в жизни всё наоборот, ты же знаешь об этом. Плохое у них — всегда хорошее: кради да насилуй, грабь — это дозволено, а ежели честный человек на свете живёт да служит обществу, то по ихнему он — козёл . И сразу подлые зэки колдуют: «Да чтобы у тебя отсохло то или это, да чтобы тебе по гроб досталось в жизни это или то», — язвит майор в окружении подчинённых.

И смеются нижестоящие вертухаи , копируя оскал любимого командира. К чести для старшего лейтенанта из-за этих острот он никогда не кипятился, не мстил, и даже, будучи в добром расположении духа, как-то помог Телеге вне очереди посетить зубопротезный кабинет. Зэку наладили фиксы , позволяющие без боли глотать сырую пищу.

— Эх, Телега, Телега, перестал бы ты шаманить. Во времена Святой инквизиции тебя бы добросовестно сожгли бы, как еретика … А мы, знаешь ли, законопослушные солдаты — добрые и честные люди. Как нам предписывают уставы, вот так и бьём… С возвышенной, с воспитательной целью, с любовью к каждому арестанту.

Телега раскаялся:

— Будьте здоровы, гражданин начальник, — но обратной магической силы его слова не имели…

                                                  *  *  *