EN
Старый сайт
Родительский день
(публикуется впервые)
Celebrate the wonder of the human form… The Exhibition, a phenomenal exhibition about the amazing and complex machine we call the human body. Из рекламной брошюры—
Сегодня пойдем на встречу с отцом. Дети, собирайтесь! Гарик, одевай Мишелку. — Опять, опять? — заныл сын. — Мишелка не дается, лягается, как ее одевать? — Не скули. Ах, моська, знать она сильна, коль лает на слона и лягается! Ладно, сама ее одену. Пойди, разбуди Лизу.
— Она тоже лягается, когда дрыхнет, и подушками бросается, — запротестовал Гарик, но все-таки поплелся будить сестру.
— Что за выражение «дрыхнет»? Где ты такого набрался? Можно подумать, что твои родители не интеллигентные люди, а какие-нибудь базарные торговцы или поденщики.
— Ты же сама мне говоришь каждое утро «что ты дрыхнешь без задних ног, вставать пора»! — прокричал сын из коридора.
— Это я, чтобы ты не забывал разговорный русский язык. Ты один мне утешение, великий и могучий! — Галя решительно накрасила губы.
Какое платье надеть? Хотелось бы светлое, нарядное, с легкой оборкой — муж его так любил. Но прохладно — придется старый плащ сверху напяливать. Внутри в помещении будет тепло, и плащ она повесит на руку, никто не заметит, что он старый и на три размера больше. Она внимательно заглянула в зеркало: Где свежесть щек, где губ бальзам? Волосы нужно подкрасить, вся седина опять вылезла. Жалко, времени нет. Ничего, авось незаметно, волосы светлые. Вот если бы она была брюнеткой, как та немка, тогда другое дело.
Заспанная, сердитая дочка появилась на кухне и начала готовить кофе, недовольно громыхая ложками и чашками.
— Как ты думаешь, дочурка, нужно мне краситься? И хором тетушки твердят: а наши годы-то летят! Совсем я поседела, а мы сегодня к отцу идем.
— И так сойдет! По сравнению с ним ты еще ничего… Сегодня опять? Когда мы сможем выходные провести спокойно? Посуда грязная с вечера, нужно помыть, — Лиза недовольно засопела.— Ах, посуда грязная? Что, мать ваша прислуга, все должна мыть, убирать: Фигаро тут, Фигаро там? Сама посуду мой, Лизка. Приперлась вчера в три часа ночи, гуляла до посинения, а теперь ворчишь. Ты все пела, это дело! Так пойди же попляши, стрекоза. Ты же знаешь, выставка работает последнюю неделю. Неужели ты за ним совсем не соскучилась? Когда еще с папой увидимся… — Галя захлюпала носом.
— Навиделись уже! Не реви, глаза размажешь. Скучаю — не скучаю, какая разница?
— Лизочка, ну как же не пойти? Помнишь, когда ты маленькая была в пионерлагере, мы с папой приезжали в родительский день? Отцы и дети. Как ты плакала, когда мы задерживались: думала, что мы тебя бросили одну, на произвол судьбы. Вот так и папа, ему одиноко теперь… Дети должны… Гарик, Мишелочка… это их родной отец, мой муж!
— Бывший муж. Он и мой отец, между прочим, и я не жажду…
— Да, и твой… — Галя покачала головой, опустила лицо, и светлые с проседью волосы упали на глаза. Она долго-долго стояла, глядя в пол. — Да, и твой отец, прости — упустила из виду. Стала забывать, все забываю, забываю, старею… — забормотала она. — Пускай скудеет в жилах кровь, но в сердце не скудеет нежность… Отец, он сделал все, что мог. Для нас. Мы должны об этом всегда помнить! Неблагодарная…
— Благодарная, даже очень. Ну, пойдем, пойдем, как хочешь. Не возбуждайся только, тебе вредно. Поискать валерьянку? — Лиза обняла мать.
— Я не возбуждаюсь совсем, кто тебе сказал, что я возбуждаюсь? Никто не возбуждается. Ты не возбуждаешься, я не возбуждаюсь, они не возбуждаются, никто нигде никогда ни за что, ни при каких условиях не возбуждается… все нормально. Я иду по ковру, ты идешь, пока врешь, мы идем, пока врём… Мы идем навестить папочку, навестить моего мужа любимого, вашего отца. О ты, последняя любовь, ты и блаженство, и безнадежность…
Словно слепая лошадь, Галя побрела по кухне, тычась во все углы и тряся светлой гривой.
— Мишка, иди сюда, мама снова… Мама, причешись!
— При чем тут Мишелка, не вмешивай ребенка в дела взрослых, — запротестовала мать, но когда малышка подошла, она ее нежно поцеловала, прижала к себе. — Ой, какие мы лохматенькие, кошлатенькие, неумытые! Ах ты грязный, неумытый поросенок… Где наша расчесочка розовенькая? Мы сейчас причешем Мишелочку. Папа увидит, какая у него доченька курица-красавица. И я причешусь красиво. Знаешь, Лизонька, он меня Золотоволоской называл. Ну, сейчас, конечно, не то. Седина. Пусть голова моя седа, зимы мне нечего бояться, не только грусть мои года… Не крутись, солнышко. Мишелочка будет, как куколка.
— Не сюсюкай с ней, это же не младенец! — возмутилась Лиза. — Ей уже шесть скоро буде…
Но Мишел поймала ее взгляд и отрицательно покачала головой: «Оставь маму в покое». Старшая сестра умолкла на полуслове, занялась своим завтраком. Мрачный брат подсел к столу и, не глядя ни на кого, пододвинул тарелку с «сириалом».
— Чего ты такой насупленный, принц Гарри? — шутливо спросила Лиза, хотя прекрасно понимала причину.
— Не могу, не могу больше его видеть. Он мне снится уже. Каждую ночь. Целый месяц… спать не могу, — брат подавился молоком и отодвинул миску, — и есть не могу. Противно. Голодный, а в глотку не лезет. — Гарик, невероятно длинный для своих четырнадцати лет, элегантно изломанный, в отца, играл кофейной ложечкой, быстро вращая ее в тонких пальцах.
Солнце пробивалось через жалюзи, окрашивая полосками лица и тела, делая всех похожими на зебр. Симпатичное семейство белогривых зебр на утреннем водопое.
— Ты маме говорил? Про кошмары? А как в школе у тебя? — Лиза понизила голос. — Там не знают еще? Давай я тебе бутерброд сделаю, с ветчиной. Хочешь?
— Нет, никто не знает. Давай с ветчиной. Паршиво в школе, как обычно. Учителя жалуются, что рассеянный, задания не выполняю. А я не могу, Лиз, не могу просто, ни читать, ничего: буквы прыгают. Сбежал бы, куда глаза глядят, к черту на рога. Требуют родителей в школу. Я маме и сказать боюсь. Огурец соленый есть? Ты же знаешь, ее не переспоришь, а когда она расстраивается, то вообще…
— Знаю. Скоро все это закончится. Забудется постепенно… А ты за ним никогда не…— Не спрашивай, не будь, как мама! Нет, такое никогда не забудешь!
— Да, мама такая стала, ненормальная… если бы не Мишелка, она бы совсем… Но я все равно с мамой поговорю о тебе.
— Ой, не надо, Лиза! Не цепляй ее лучше. Такое поднимется!— Не будите спящую собаку? — Невесело усмехнулась сестра. — Не бойся. Я по-умному, что у тебя уроков много… Ты молчи, я сама.
Ученье — свет, неученье — тьма… Книга — друг человека, так же, как и собака, и всему лучшему я обязан библиотекам. Бедная, бедная я Лиза! Карамзин, Чернышевский, Островский, Горький — святые апостолы, и в белом венчике из роз впереди Иисус Христос… — бубнила она, пока готовила бутерброды и кофе.
Бедной Лизе нравились совсем другие книги:
Рожденный женщиной несет на спине своих родителей.Не на спине. В самом себе.Всю свою жизнь он их должен нести. Их и все воинство их. Всех пра-пра-родителей.Русская матрешка беременна всеми поколениями, до самого последнего.Куда ни пойдет, идет он, беременный родителями. Ложится ли спать или встает, он беремен родителями.Отправляется в странствия или остается на месте, он беремен родителями.Ночь за ночью, когда он на ложе своем, отец и мать рядом с ним.Пока не пробьет его час.
Но мама не одобряла ее увлечения еврейской литературой, даже прятала книги и подсовывала вместо них Толстого и Тургенева.
— Мам, Гарька сегодня не должен идти! — закричала Лиза в глубь квартиры. — Он хочет пойти, очень хочет, но у него тест в понедельник, важный. Пусть лучше занимается!
— Как это — не пойдет к отцу? Что значит — не пойдет к отцу на выставку? Обязательно нужно... Учиться, учиться и учиться! Выставка информирует о том, как важен здоровый образ жизни и что происходит от дурных привычек, вроде курения, потребления наркотиков и алкоголя. Вот то-то, все вы мудрецы, спросили бы, как делали отцы, учились бы, на старших глядя… Как папа в теннис играет, посмотрите. Это познавательно! Мы на машине поедем, ты же любишь, Гарик! — Галя повысила голос. — В последний же раз. Уже билеты купили, уплачено.
— Если Гарька завалит этот тест, то он не попадет в колледж. Он был у отца уже четыре раза, насмотрелся в деталях, и хватит, и довольно. Чтобы тест пересдать — нужно много заплатить. У нас и так денег нет, а Мишке новое пальтишко нужно, ей в курточке холодно. Этот аргумент всегда действовал безотказно, бил наповал с короткой дистанции.
— Пальтишко мы купим, купим Мишелке, только на вырост, чтоб и на следующий год. Ты так быстро растешь, моя ягодка, а холода скоро закончатся, — ворковала мать, любуясь своей младшей. Но вдруг вспомнила, — как же с билетом? Пропадет, жалко. Дорогой. Сколько я просила, чтобы нам скидку, как родственникам. Не дают, мерзавцы!
— Я подругу приглашу, Эллу. Ничего? Ей тоже интересно на выставку… весь город уже побывал, полюбовался. Она за билет заплатит, — быстро добавила Лиза. — И за стоянку заплатит. Поедем на машине. Мишелке тяжело двумя автобусами.
— Мне тоже тяжело двумя автобусами. Ладно, и за бензин пусть тоже заплатит… (Гарик облегченно вздохнул.)
— Мама, не мелочись. За бензин я плачу в любом случае. Бензин ваш — идеи наши. Заедем за Эллой. Мишка, вот твоя курточка и туфли. На машинке поедем.
— Не эти туфли, не эти! Красные, нарядные, и белые гольфики. Перчаточки! Отыскали котятки на дороге перчатки и, смеясь, прибежали домой… Белые перчаточки, я специально купила, чтобы нарядная была девочка, словно маленькая леди, — заволновалась Галя. И к Лизе, — Ну ладно, вези нас, Козлевич.
Подруга уже терпеливо ждала у подъезда, кутаясь в плащ на меховой подкладке. Головастая и коротенькая, Элла длинным торсом и тонкими ножками, а также дивными, темными, слегка выпученными глазами напоминала умного и доброго бульдожку. Долговязая белокурая Лиза относилась к ней с усиленной нежностью и скрытым сочувствием.
— Шикарно живешь, Лизавета! Красная, спортивная, ого, конвертэбл! Крыша опускается! — восхитилась Элла, усаживаясь в машину. — Здрасьте, Галина Аркадьевна. Ой, Лизавета, и перчатки у тебя красные, в тон машине. Шоферский шик? Привет, Мишка! Какая ты красивая сегодня, с бантиком. Совсем большая девочка.
— Тебе жутко идет этот плащ, Элка! Ты в нем, будто кинозвезда! Где оторвала такую красоту? — поинтересовалась Лиза с усиленной жизнерадостностью.
— Мы к папе едем на выставку! Это папина машина, — сообщила Мишел.
— Я знаю. И ботиночки у тебя красные, и перчатки, как у взрослой. Новые? Через Даунтаун поедем, мимо озера Мичиган? Такая красота: нарциссы везде цветут, магнолии, яблони. Погода замечательная, только холодно сегодня, ветрено, будто и не весна вовсе. Скоро вишня зацветет, розовая, — обычно молчаливая Элла болтала безумолку, тоже подчеркнуто жизнерадостно. — Ты любишь вишню, Мишка? Показать тебе «Сирс»? Такой большой-большой дом с рогами. Как холодно, бррр! И плащ не греет, хоть и модный. Я его подхватила на сезонной распродаже. Спасибо, что вы меня взяли — мне давно любопытно было посмотреть эту выставку, такая реклама! Но все как-то не решалась одна. В компании — другое дело. Вы не замерзли, Галина Аркадьевна?
—Замерзла! Холодно! Зачем ты крышу опустила, Елизавета? Заморозить нас хочешь? Она всегда Мичиганом любуется; вместо того, чтобы на дорогу смотреть, смотрит на чаек. Птички, Мишелочка, смотри, какие белые птички! Редкая птица долетит до середины Днепра, нет ему равной реки в мире.— Мишка попросила верх опустить, она любит с ветерком кататься. Надень ей капюшон, Элла. Мы скоро доедем. На солнце не замерзнете.
Уже на подъезде к музею Науки и Индустрии привлекали внимание гигантские фотографии-плакаты: Выставка «Человеческое тело» HUMAN BODY EXHIBITION — первая и единственная в своем роде.
Вытянув шею, Элла удивленно глянула на подругу, но та упорно смотрела только на дорогу и нарочито не замечала ее взгляда.
— Вот, Эллочка, возьми! Почитаешь, пока стоишь — Галя ткнула ей в руки яркий проспект.
This Exhibition…— which features actual human specimens — allows people of all ages access to sights and knowledge normally reserved only for medical professionals. — прочитала Элла и еще раз безуспешно попробовала поймать Лизин ускользающий взгляд. — Take the opportunity to peer inside yourself, to better understand how your elaborate and fascinating body works, and how you can become a more informed participant in your own health care.
При входе образовалась изрядная толкучка, оживленная публика галдела, весело переговаривалась, предвкушая необычное развлечение. Выставка действительно пользовалась огромной популярностью.
— Восемьсот человек могут осматривать выставку одновременно! Больше двух часов понадобится, чтобы осмотреть все экспонаты! — с непонятной гордостью провозгласила Галя, проталкивая Мишелку впереди себя. — Пропустите, мы с ребенком, что, не видите! Мы близкие родственники! Пихаются, словно колхозное стадо: никакого внимания, что мы с маленькой. Держись за руку, Мишка! Держись, потеряешься! Иногда к основным объектам и не пробьешься. Но ты не беспокойся, Эллочка, у нас есть подробное описание выставки и всех экспонатов, если ты что-то пропустишь. (Она ткнула Элле в руку еще одну плотную брошюру.) После Чикаго экспозиция отправится в Мельбурн в Австралию, а потом даже и в Новую Зеландию. В Америке ее уже все осмотрели, и в Германии она пользовалась большим успехом.
Внутри зала Элла и Лиза остановились, пропуская хлынувший поток желающих просветиться. Элла рассеянно перелистывала брошюру: «…HUMAN BODY EXHIBITION первая и единственная в своем роде, где посетители узнают много нового об анатомии и физиологии, осматривая подлинные образчики человеческих тел, сохраненные благодаря удивительной современной научной технологии «Пластинации» ("Plastination). "На выставке представленны более четырехсот реальных анатомических препаратов отдельных органов и срезов, включая 18 полных скелетов с мышцами в специфических позах. До сих пор подобные объекты не были доступны для обозрения широкой публике, а только для студентов и представителей медицинских профессий». Людским течением их понесло вглубь экспозиции.
Разнообразные органы человеческого тела стояли в одиночку и группами на красивых подставках и свисали с потолка, словно инопланетные цветы и фрукты. Но гвоздем программы были, несомненно, людские фигуры — скрипач, бегун и прочие. Их позы «иллюстрировали различные анатомические и физиологические черты человеческого тела», как гласила табличка. Вокруг фигур собралась плотная толпа. Многие, не медики, непривычные к виду развороченных трупов, чувствовали себя явно неуютно, словно на гладиаторском сражении, другие забавлялись странным зрелищем, хихикали, отпускали остроумные замечания. Один неестественно оживленный парень объяснял приятелю странно высоким и дрожащим фальцетом:— Фантастическая технология: кадавр, труп, значит, фиксируется в 5% растворе формалина, а затем препарируется согласно требованиям. Жидкость и жиры человеческой плоти замещяются постепенно концентратом какого-то химического вещества при комнатной температуре, а позднее всё обрабатывается в ацетоновой ванне.
Жиры вытесняются в этой ванне и позднее заменяются на пластинат в вакуумной камере. Каждую фигуру устанавливают в требуемую позицию, затем обрабатывают газом. Вот, например, «Игрок в теннис» наглядно демонстрирует, как функционирует мускулатура, когда человек занимается спортом, — он ткнул пальцем на очередную фигуру.
В центре зала стоял этот ни живой, ни мертвый жуткий теннисист: белый, пластиковый на вид, скелет замер в напряженной позе, стянутый канатами сухожилий и мышц. Впрочем, некоторые мышцы были перерезаны и торчали жесткими связками, словно перекушенная проволока, свисающая с телеграфного столба. На костях сохранились художественно обрезанные остатки плоти приятного розово-оранжевого цвета копченной красной рыбы. Казалось, что тело объели воспитанные и не слишком голодные пираньи. Аккуратно разрубленный грецкий орех черепа стыдливо выставлял напоказ неглубокие извилины. Возможно, они частично заполнились пластиком при пластификации? На месте лица — кукольная маска безразлично-грустного арлекина-смерти с нетронутыми острым носом, высоким, несмотря на срез, лбом, с белыми веками и губами. Но вместо щек и вокруг жестких мужских губ — складчатая желтоватая материя застывших мускулов.Множество народу сновало вокруг, бодро переговариваясь, обмениваясь впечатлениями:
— Какой жуткий! Ночью еще приснится…
— А ты не жуткий бы был, если бы с тебя вот так кожу содрали?
— Так с них же не с живых шкуру драли, а с мертвых!
— Какое внутри все противное… я теперь неделю есть не смогу.
— А мне ничего. Когда лягушек в классе биологии резали, тоже противно.
— Посмотри, какие вот у этого мужика бицепсы. Ему бы не в теннис, а гири поднимать!
— Вот стащить бы отсюда чучело и в Хэллувин во дворе поставить — смеху было бы!
Маленькая Мишел рассматривала посетителей, мало обращая внимание на экспонаты. От пестрой толпы пахло потом, разнообразными дезодорантами и одеколонами, нездоровым интересом, тревогой. Галя поправила волосы и пробилась поближе к «игроку в теннис», волоча малышку за руку. Напряженная, со сжатыми зубами, Лиза и бледная, как простынное полотно, Элла протискивались следом. Тяжело опустившись на скамейку, Галя подняла глаза, притянула к себе дочку.
— Вот мы и пришли. Смотри, вот он, папочка, играет… — она указала на разрезанного человека. — Скажи, доченька: «Здравствуй, папочка, вот мы и пришли!»
Выпучив глаза, Элла издала сдавленный писк и тут же зажала рот ладонью. Мишел упорно рассматривала свои красные туфельки. Лиза нервно крутила перчатки.
— Гарик готовится к «тесту», у него «тест» Эс-Эй-Ти в понедельник, он не смог. А мы пришли, — продолжала Галя монотонно, вполголоса, не обращая внимания на окружающих, — Лизочка, видишь, какая взрослая, невеста. Мишелочка тоже большая, хорошенькая, вылитая я в детстве, курица-красавица. Умная, добрая, уже читает по слогам. Скоро в школу… — и подумав, добавила, — ты тоже хорошо выглядишь, совсем не изменился…
Услышав свое имя, девочка засопела носом. Вскинула глаза на мать, скривила губы и попыталась вырвать руку, но та сжала еще крепче, так, что побелели костяшки. Лиза осторожно высвободила ладошку сестры.
— Мама, мы отойдем. Мишке нужно в уборную. Мама!
— Ах, да! В уборную? Ну, если Мишелке нужно срочно… мочевой пузырь беречь. Только недолго. Вечно тебе в самый неподходящий момент... Идите уже, идите, — она уставилась на «игрока в теннис», протянула руку, будто хотела прикоснуться, но в последний момент отдернула и опять забормотала.
Лиза подхватила сестру на руки, они начали пробиваться к выходу. Элла спешила следом, поспешно перебирая короткими ножками, словно за ней гнались. В зале с заспиртованными младенцами Лиза остановилась отдышаться и посадила Мишел на лавочку.
— Вот у меня книжка есть для тебя, посмотри! — Лиза порылась в сумке и сунула ей в руки затрепанного «Мойдодыра», а сама отошла в сторону, отвернулась.
— Это ужасно, ужасно, чудовищно! Почему... Зачем она это делает, твоя мама? — спросила Элла прерывающимся голосом, отирая лицо голубым шарфом. — Как ты выдерживаешь?
— Не знаю. Никакими силами не могу ее остановить! — Лиза дернула плечом. — Детей таскает сюда каждую неделю… родительский день! Просто безумная стала после смерти отца. Уговорила ее к психиатру пойти — пошла. Лекарства вроде принимает, и ничего. Но когда об этом узнала, — она мотнула головой в сторону, обозначая направление к срезанному человеку, — у мамы совершенно крыша поехала… «черепицей шелестя, крыша едет не шутя». Ни остановить, ни удержать не могу, никакими силами. Вызвать скорую и полицию — ее в психушку запрут, а что будет с маленькими? Куда я с двумя? Не в детдом же их отдавать, не война же… В остальном мама ничего, держится: на работу ходит, обеды готовит, стирает-убирает. Даже телевизор смотрит иногда, новости. Только здесь…
— Это действительно твой… твой…
— Да, мой отец. Униженные и оскорбленные с психопатическим вывихом. Табличку видела? Игрок в теннис! (Лиза истерически расхохоталась. Несколько посетителей шарахнулись в сторону.) Он, он самый, во всей красе! Кто же еще? Мой папаша собственной урезанной персоной. Персонаж архискверного классика: заформалиненный и пластифицированный гибрид Раскольникова, Свидригайлова и еще черт знает чего.
— А как ты? Как ты? Нарочно такое не придумаешь, только в страшном сне… — Элла обняла подругу за талию, выше не доставала.
— Не спрашивай! Ни о чем меня не спрашивай! А я не буду отвечать. Don’t ask, don’t tell. Слава Богу, эта чертова выставка закрывается. Все войдет в норму. Со временем... может быть… постепенно.
— А братик, а Мишел?— Не знаю. Для девочки — это вроде, как игра. Она маленькая, отца не помнит, не то, что мы. Он когда во второй раз ушел — Мишке и года не было. И маму жалко так, и себя тоже. Когда она становится такой… такой возбужденной, я ей Мишку сую, в качестве лекарства: немного успокаивается, отвлекается. Но каков папаша мой? Что за болезненная фантазия! «Достоин ли такой человек называться отцом?»
— Ты бы перестала читать Достоевского в таких лошадиных дозах; у тебя что, своих неприятностей мало? Возьми лучше Чехова, если тебя уж так тянет на русскую классику. Посмеешься…
— Ничего ты, Элка, в литературе не понимаешь. Федор Михайлович весьма жизнеутверждающий автор: черные тучи с проблесками солнца, косые лучи заходящего солнца, сверкающие небеса с ангелами. Взлеты и падения. Он подает надежду, несмотря ни на какие драмы — есть жизнь, и прекраснее и шумнее. От Чехова же мне повеситься хочется, на первой же березе, на закате, под звуки гитары. Два молодых человека остановились неподалеку, в тени ободранного до костей и сухожилий скрипача и залюбовались белокурой Лизой, обнимающей ребенка. Но девушка так сердито уставилась на них, что парни моментально стушевались.
— Не понимаю, как люди могут смотреть на это, улыбаться? Неужели они не понимают, не чувствуют, что все эти… кадавры… тела… (Элла сморщилась, словно произнесла неприличное слово), все они жили, росли, мечтали, мучились, были чьими-то родителями, детьми, возлюбленными? Нет, так нельзя, даже ради науки…
— Ты же видишь, как моя мама, педагог, между прочим, восторгается экспозицией! Брошюру выставки на память выучила. Наверное, каждому в глубине души хочется заглянуть чужой смерти в нутро и порадоваться, что ты пока жив. Ходили же на публичные казни, в Колизей, вполне нормальные люди; фильмы ужасов пользуются массовым успехом, да мало ли…
В зал вошла энергичными легкими шагами Галя.
— Вот вы где, девочки! Болтушки-хохотушки, секретами делитесь? Девичьими тайнами... Все о мальчиках, небось? Знаю, знаю! Здесь много студентов, ваших ровесников, а вы и не прочь пококетничать, натурально… (она игриво погрозила пальцем). В вашем возрасте всё хиханьки-хаханьки. Помню-помню, от меня не скроетесь! Сама была молодой. Когда за мной ухаживал... впрочем, это все было, было и прошло, как сон, как утренний туман, как с белых яблонь дым. Ну, все, попрощалась! Наше время истекло, тут по времени... Пора и честь знать. — Левое ярко-синее веко ее, с подведенной стрелкой, слегка подергивалось.
Белый от пудры нос выглядел, как приставной, на покрасневшем лице. Подруги облегченно поднялись, но Галя не двигалась с места и оживленно разглагольствовала, размахивая плащом:
— Другим тоже нужно познакомиться с поучительной экспозицией, не правда ли? Все хотят посмотреть, и на папочку тоже. Представляете, более двадцати миллионов посетителей прошли через выставку! Отец всегда мечтал о широкой известности и вот дождался… а как он замечательно играл в теннис и плавал, когда мы познакомились, на пляже, между прочим. На мне был синий купальник… я помню, помню, Лиза, ты не любишь, когда я ударяюсь в воспоминания. Знаю, помню, как ты папочку обожала, и была его любимицей. Как он только не называл тебя — и Лизунчиком, и Лизончиком; Гарик, младший даже ревновал. Наверняка, тебе больно сейчас с папочкой расставаться, но не буду бередить твои раны. Я — не про это…
Дочка пыталась сказать что-то, но Галя ее не слушала:
— Но я — про выставку, только про выставку: познавательно, полезно в просветительском плане. Особенно для школьного возраста. Ввиду специфики выставки, дети моложе 13 лет должны сопровождаться взрослыми, родителями, наставниками или преподавателями. Фотографировать и снимать на камеру экспонаты запрещено. Но я сделала несколько снимков, из-под плаща. Из-под полы, так сказать. Подпольно! Человек из подполья и его фотографии, в данном случае, а не записки. (Она показала маленькую цифровую камеру и опять спрятала в складках.) Только боюсь, что освещение недостаточное, без вспышки. Другие экспонаты — тоже интересные. В каждом зале подробно разобраны все системы организма: сердечно-сосудистая, пищеварительная, репродуктивная... Из зала в зал переходя, здесь движется народ, вся жизнь великого вождя передо мной встает… Впрочем, это о другом. Вот посмотрите: легкие курильщика и рядом легкие человека, который не курил и умер здоровым, — прекрасная анти-табачная пропаганда. Нужно будет Гарику рассказать. Мальчик всегда в опасности в переходном возрасте, что начнет курить. Дети такие чувствительные, с ними нужно бережно… Мишелочка, хочешь в МакДональдс? Я тебе обещала, что в воскресенье пойдем, и выполняю обещание. Это — основа педагогики: внимание к нуждам ребенка и постоянство в поощрении и наказании. Эллочка, этот шарфик тебе очень идет. Крутится, вертится шарф голубой… Лизонька, не горбься, выпрямись!
— Мы еще тут побудем с Эллой, а вы с Мишкой идите на свежий воздух, — так же бодро ответила Лиза. — Мы догоним, идите, идите.
Малышка засеменила за матерью, а подруги опять обессилено опустились на скамью, еще хранившую тепло Мишелки. Озабоченная Элла исподлобья, с собачьей преданностью, посмотрела на подругу. Лиза уставилась в пространство, свесив руки белыми флагами. Некоторое время обе молчали, прислушиваясь к шарканью шагов и заинтересованным возгласам посетителей.
— Как это все получилось, ты спрашиваешь? — воскликнула Лиза неожиданным звонко, так, что банка с печенью алкоголика ответила нежным дребезжанием, хотя Элла ни о чем не спрашивала и вздрогнула от неожиданности. — Очень просто получилось, ни в сказке сказать, ни пером описать. Когда мы в Штаты приехали — вроде нормальная семья была, как у всех. Жили-поживали, ссорились-мирились, книжки читали вслух. Нормально было! Нормально! Я помню, мне уже десять было! (Продолжала она с вызовом.) В Харькове отец был каким-то начальником, а мама в школе преподавала русский. Но в Америке и своих начальников хватает! Отцу не удавалось работу найти, все пошло наперекосяк, вверх тормашками полетела наша жизнь. Папа тут никак прижиться не мог, все ему казалось, что его недооценивают. Если пойдет на фабрику или строителем — корона с него упадет. Мама пошла квартиры убирать. Кому ее русский здесь нужен? Потом Гарька сразу родился. В депрессию впал папочка наш: целый месяц, а то и два пролежал на диване в обнимку с томом Достоевского, лицом к стене. Потом встряхнулся и затеял какой-то сомнительный бизнес с Россией, стал активно ездить туда-сюда. И однажды вообще пропал — не вернулся, и все. Мама извелась, все представляла: его убили, пропал без вести, чеченцы захватили, на Кавказ рабом увезли — русские газеты читала и набралась всяких кошмаров. Все новости смотрела по московским каналам, думала, что увидит его. Меня с Гарькой пугала, на ночь нам рассказывала разные истории, хуже фильмов ужасов. Куда до нее Фредди Крюгеру! Чего только мама ни придумывала, хотела даже объявить всесоюзный розыск. Да уже Союза и в помине не было.
А потом появился наш пропавший папочка, через полтора года. С новой женой из Белоруссии: девчонка чуть ли не моложе меня, идиотка. Пыталась права качать, Гарьку по головке гладила. Меня называла «бедной деточкой». Намекала, что у меня сумасшедшая мамаша. А кто ее сделал сумасшедшей? Навезли нам подарков: янтарь, гжель, серьги малахитовые, шкатулки палехские… икру черную в банках. Вроде в Америке икры нет! Мама отцу все подарки пошвыряла в голову, икрой ему бровь рассекла, с тем «молодая пара» и отбыла.Здесь новая жена быстренько разобралась, что к чему, и слиняла от папочки нашего к поляку-паркетчику. Художественные, мозаичные паркеты — приличные заработки. Само собой, отец вернулся к нам. Кто бы еще принял его, убогого? На коленях стоял, умолял простить, забыть, все начать с начала. Мама его всегда… Никого у нее не было никогда — только о нем думала, переживала… Короче, уговорила мамочка и себя, и нас. Пару лет прожили кое-как. Бизнес с Россией лопнул, отец наделал долгов, совсем упал духом. Продали все, что могли, пытаясь расплатиться. Вечно без денег, в перешитых обносках. Предки ссорились, ругались каждодневно, посуду били, детей и книги делили, по неделям не разговаривали. Сущий ад. Но Мишку все-таки както умудрились завести между ссорами. Мама еще кормила Мишку, грудную, когда отец объявил, что уезжает в Германию, опять по бизнесу, якобы. Ну, я уже подозревала, чем это закончится. В немецких землях он нашел некую перезрелую Минну или Гретхен, хозяйку магазина, и прилепился к ней. Год нашего папочки не было. Писал редко, присылал иногда деньги, подержанные тряпки — мама радовалась. Потом позвонил маме: «Срочно приезжай!» Она тогда еще не знала о его сожительнице, думала — муж драгоценный там, в Германии, миллион зарабатывает и в итоге вернется на белом коне в ее объятия. Клянчила у всех знакомых на билет, заложила бабушкину золотую цепочку. Бросила детей, работу — полетела к нему в Дрезден. Тут и выяснилась вся правда, во всей красе. Жил отец у своей немецкой крали, в шикарной квартире, ездил на красном «Корвете», одетый с иголочки, а выглядел — будто и не изменился, но весь серый, издерганный. Папа опять каялся, в ногах валялся, по разработанной схеме, а потом — словно обухом по голове: «У меня — острая лейкемия. Несколько месяцев осталось, в лучшем случае». Мама ужаснулась… и все-все простила.
— Неужели?
— Да, простила. Вспомнила не к месту Долли Облонскую, Марию Магдалину и еще Бог знает кого. Предложила в порыве благородства, что заберет его в Штаты, лечить будет — вылечит любовью, своей и нашей, и за нас расписалась. Клялась, что выходит, спасет от верной смерти, с ложечки будет кормить, всех врачей на ноги поднимет. Отец неглупый человек, при всех своих… странностях, он понимал, к чему дело идет, отказался. Ни о чем они не договорились. Зачем вызывал? Кажется, у него был приступ предсмертной паники перед тем, как окончательно провалиться в тартарары. Знаешь, это дьявол, а не человек... такой мелкий, банальный бес в клетчатых брюках. Но и у дьяволов, видимо, каждый умирает в одиночку.
Элла не находила, что сказать, даже обычное сочувственное междометие не могла из себя выдавить, только бессознательно грызла угол голубого шарфа.
— Не жуй свой шарф, дырку проешь. Пора двигаться. Наше время и вправду истекло! — Лиза поднялась. — Тут визиты к трупам лимитированы по часам.
— А дальше что? — в черных и без того грустных глазах Эллы стояли слезы. Она ерошила короткую стрижку, чтобы скрыть смущение.
— Закончилось это все так: папочка благополучно остался со своей дрезденской мадонной прошлого века, которая тоже души в нем не чаяла. Чем он так женщин привлекал? Все его обожали, все… — продолжала Лиза злым голосом, ни на кого не глядя. — Мама улетела обратно в Чикаго, обещала через месяц вернуться... В общем, через две недели его не стало. Оказалось, всё, что имел — завещал нам, своим детям: «Корвет» этот дурацкий, страховка у него была небольшая, на мамино имя, и даже тело продал для медицинских экспериментов. «Жил на свете таракан, таракан от детства, а потом попал в стакан, полный мухоедства…» Помнишь, как безумный капитан Игнат Лебядкин в «Бесах»: тело завещал академии, и чтобы надпись на скелете — «Раскаявшийся вольнодумец», а шкуру — на барабан.
— Опять Федр Михайлович?
— Он самый, врос в нас, а мы — в него! Ныне, присно и во век веков. Попытался посмертно реабилитировать себя папахен мой, таракан от детства, напрягся и решительно переплюнул Лебядкина. Странный был человек, вывихнутый. Наверняка, родитель наш не подозревал, что из него сделают… эдакое чучело. А возможно, именно этого и хотел — потрясти всех, удивить? С него станется. Игрок, навечно обреченный махать ракеткой и никогда не попасть по мячу. Вот это маму и добило окончательно… «Человеческие образчики, представленные на этой выставке, добровольно пожертвованы для науки индивидуальными донорами, которые хотели, чтобы после смерти их тела служили знанию и просвещению», как гласит мамина любимая брошюра.
Лиза опять мотнула головой в сторону экспонатов. И глаз у нее дергался не хуже, чем у Гали.
— Ах, я перчатки забыла! Иди, Элла, на улицу, беги прочь из этого научного ада. Как здесь мрачно: это потому, что окон нет. Не поймешь — день или ночь. Знание и просвещение! Вечные сумерки, словно в чистилище… Я сейчас, моментально. Извини, что тебя вовлекла во все это безумие. Выставка все-таки, последний день: познавательно в просветительском плане, — она криво ухмыльнулась.
Элла не знала, куда глаза деть:
— Хорошо, встретимся у входа. Только ты тут недолго, ладно?
Втянув голову в плечи, словно стараясь уменьшиться, стать совсем незаметной, а предпочтительно — невидимой, Лиза пробиралась между экспонатами, невнятно лепеча: «…потеряли котятки на дороге… перчатки и в слезах, да, в слезах! прибежали домой. Мама, мама прости! Прости нас, мама… мы тоже, наверное, виноваты. Мы не можем найти… мы… не можем… Найти! Найти… перчатки!»
И со всех сторон, со своих белых постаментов Лизу сопровождали слепыми и пронзительными взглядами суженных глаз они, застывшие, безмолвные экспонаты и образчики, футболисты и скрипачи, отцы и дети, оголенные до последнего предела, с бесстыдно вывалившимися внутренностями, бесцеремонно разглядывали, словно раздевая до костей.
Стараясь не смотреть по сторонам, она подобрала красные перчатки, все еще лежавшие на краю скамейки. Прижала к губам, вдохнув слабый терпкий запах кожи. Игрок в теннис замахивался с той же бесстрастной миной. Кисть руки с ракеткой, затянутая в тесную перчатку человеческой кожи, напрягалась в бесплодном усилии незавершенного удара.
Но выше запястья нахально торчала голая кость с обкусанной бахромой сухожилий.
Мастинская Фаина 
Нисина Ляля 
Демидович Татьяна 
Талейсник Семен 
Лейшгольд Ирина 
Демидов Вячеслав 
Андерс Валерия 
Аарон Борис 
Коровкина Ирина 
