Наша семья во времена большого террора потеряла очень многих. Начну с того, что отец выжил чудом. Он был старшим следователем по особо важным делам Калининского военного округа. Назначили его на эту должность, освободивщуюся, полагаю, с ликвидацией его предшественника, в 1937 году (в том же году и я был зачат).
К тому времени, все шумные военные процессы, на которых вырубили почти весь командный состав Красной Армии, закончились. Отцу досталось доследование "дела"  некоего Медянского  -  адьютанта уже растреляиного Иеронима Уборевича. Папа по наивности усмотрел в деле некие "несуразности", например, командарм вместе со своим адьютантом 11 апреля (условно) проводил совещание в Минске, давая директиву "вредить", а 12 апреля он то же самое делал во Владивостоке. При тогдашнем уровне авиации сие было, ну, никак невозможно.
Дотошный и, как выяснилось, наивный следователь вызвал на допрос подследственного, дабы уточнить даты. И тот сказал (всю эту историю передаю со слов мамы), исправьте и напишите, мол, как надо. Искренний и преданный член ВКП(б) - мой отец - раскричался, это, мол, "клевета на партию и органы", мол, главное "установить истину". И стали они вместе её устанавливать, в итоге чего папа пришёл к выводу, что "подследственный-то не виновен". Если бы он свои выводы скрыл! Нет, он собрал документы и поехал к "железному наркому" т. Ежову.
Произошло это в феврале 1938 года, и я вёл 4-ый месяц внутриутробного существования. Надо ли говорить, что из Москвы он не вернулся. Николай Иванович (Ежов) любезно его принял - все следователи по особо важным делам могли легко попасть к наркому - внимательно выслушал, попросил подождать, вышел, затем вернулся с "бугаями", сказал, мол, сомневающиеся - наши враги, сорвал петлицы и орден Красного Знамени, чем "приём" и закончился.
Вернулся папа из Москвы лишь в конце декабря, мне как раз исполнилось 6 месяцев.

   В заключении, а сидел он прямо напротив своего обожаемого Феликса, лупили его почём зря, не давали спать, но он ничего так и не подписал. Спасло папу назначение Л.П.Берии новым наркомом. Новый на первых порах начал чистить тюрьмы, выпуская тех, кто "не признался", и отец счастливо попал в их число. Ему вернули орден, восстановили в партии, но карьера осталась сломанной (а было ему 37 лет), поскольку формулировка "освобождён в связи с недоказанностью" так за ним всю жизнь - вплоть до 56 года (реабилитация) - и тянулась.
   Дома у нас в связи с изложенным было немое неприятие т. Сталина - на стене рядом с малюсеньким барельефом Ленина висел таких же размаров и его, и я не считал "Лучшего друга детей"- гением всех времён и народов, хотя, разумеется, при мне ничего «такого» не говорилось вплоть  до официального разоблачения «культа» . Я даже не знал, что отец "сидел".
Зато в квартире, сколько себя помню и до лета 53 года, на самом видном месте, встречая каждого входящего, экспонировался маслом писаный крупный - думаю, метр на метр - портрет Лаврентия Павловича в неизменном пенсне.

       Портрет Л.П.Берии - Физкультурный парад на Красной площади. Москва, 18 июля 1939г. 
                             Фото из интернета.

До сих пор стоит перед глазами мама, летом 53 года стыдливо снимающая портрет Берии со стены, поскольку:

"Лаврентий Палыч Берия
Вышел из доверия,
А товарищ Маленков
Надавал ему пинков.

Был и другой вариант той же антисоветской насмешливой частушки:

...Осталися от Берия
Лишь только пух да перия.

И вот ещё один вариант, но совсем уж лихой:

Раз товарищ Берия
Вышел из доверия,
Пoрeшили на суде
Оторвать ему муде.

Ещё одна частушка тех же трагических лет:
Цветёт в Тбилиси алыча
Не для Лаврентий Палыча,
А для Климент Ефремыча
И Вячеслав Михалыча.

То есть для Ворошилова и Молотова. Но недолго она цвела и для них..

Должен признаться, что цитируемые частушки появилась несколько позже описываемого события.
   Любопытно, что даже после 56 года отец никогда ничего не рассказывал, и всё, что написал, я узнал от мамы. Где-то уже в середине 60-тых, слушая моё дилетантское исполнение на гитаре песни А.Галича об облаках - "Облака плывут, облака. Не спеша плывут, как в кино. Им тепло, небось, облакам. А я продрог насквозь на века", он заплакал, а было ему тогда на 10 лет меньше, чем мне сейчас. И позже, видя меня с гитарой, всегда просил спеть эту песню, неизменно подпевая куплету: "И по этим дням, как и я, полстраны сидит в кабаках. И нашей памятью в те края облака плывут, облака", не умея сдержать слёзы. Что значит сила искусства (это я про А.А.Г., не про своё гитаровладение) - ведь не был отец «в тех краях», лишь пережитое на Лубянке заставляло глаза увлажняться. 
   Знаменательно, что адьютант выжил, и.уже в Рязани (значит, это было после 47 года) они с отцом встретились. Вместе с женой приехал к нам в гости. Саму встречу я помню - уж больно она была трогательной , хотя тогда мне так и не объяснили, кто эти люди.

  У мамы было 4 брата. Троих расстреляли в 37-38 годах, младший погиб на фронте. Среди расстрелянных самой значительной фигурой был Ярослав Степанович Прокшиц (реабилитирован в 57 году) - "польский шпион" и комдив в армии Якира. После него осталась вдова, с которой мама не общалась до смерти - не могла ей простить "отказа от мужа", и девочка - моя двоюродная сестра. Мы с ней похожи значительно больше, чем с родными. Говорят, пошли в «прокшицкую» породу. Муж маминой старшей сестры, умерший в 1954 году от рака желудка - Фёдор Андреевич Волков, имел чин генерал-лейтенанта. После войны защитил диссертацию и заведовал кафедрой в одной из военных академий, почему удостоился похорон на Новодевичьем кладбище. Был арестован в 1937 году и выпущен прямо на фронт в 1941с восстановлением в правах и возвратом воинского звания - полковник. Сумел продержаться в тюрьме 4 года, так как писал "признательные показания" о своей шпионско-диверсионной деятельности, уверяя следователей, что "это не всё", и он, мол ещё "вспомнит". Выжил единственный из всего офицерского состава одной из дальневосточных дивизий. Мама, помню, говорила ему: «Федя! Как ты мог... (её-то «Федя» - мой отец - ничего не «подписал»), -а он, - Тебе бы, не дай бог, туда...» .
   Вот такие "семейные хроники." Жалею, что в своё время не расспросил подробно маму, её старшую сестру. Дурак был. А теперь уже расспрашивать некого, все умерли.

   Сколь ни мало мои приятели-сверстники знают о предках по сравнению, например, с Юроном Королёвым (у него гениалогическое древо по материнской линии начало расти на почве аж Золотой Орды), это всё равно много больше, чем я. Они знакомы с дедушками и бабушками или, по крайней мере, с их биографиями. Я же, мало того, что никогда их не видел, но и почти ничего о них не могу рассказать. Мамин отец был наполовину поляк, наполовину белорус. Вроде бы крестьянствовал. Рано овдовел, и хозякой в доме стала старшая дочь (тётя Катя - умерла в 56 году от инсульта), вырастившая своих 4 братьев (трое, см. выше, погибли во время большого террора, последний - на войне) и маму. Рано умершая бабушка, урождённая Вагнер, также частично польских кровей. Её отец, мой, значит, прадед, немец. Смутно помню какой-то разговор, в котором его называли "управляющим где-то в Польше имением". Это всё. Ещё меньше могу сообщить про отцовскую родню. О бабушке не слышал ничего, кроме того, что была она "попадьей". Дедушка учительствовал в сельской школе, потом женился на овдовевшей попадье и, согласно каким-то церковным законом, превратился в "батюшку", получив вместе с женой и приход. Так что мой отец, родившийся в самом начале века (1901 г) - первый комсомолец и первый член РСДРП (б) в этом местечке - сын попа. Интересно, что в 38 году его обвиняли как польского шпиона, а не как "религиозного прихвостня".   

   Дома у нас был "культ" мамы. Правда, отец здесь совершенно не причём. Так, уж, сложилось. Может быть потому, что до 38 года, до неудачного свидания с "железным наркомом" он много работал, мало общаясь с дочерьми, а после... Только стойкость мамы помогла семье выдержать то страшное время, когда её беременную с двумя девочками выставили на улицу (жили в ведомственной квартире, кою РВГ - "родственники врага народа" - занимать, естественно, права не имели). Слава богу, не выгнали из школы, где она преподавала французский. Вернулся отец, хотя и "нерастрелянным", но, видимо, сломленным. На лидерство уже не претендовал. Я, по крайней мере, главой семьи интуитивно считал маму, хотя "кормила" не она. К ней же были мы все - я и сестры - намного ближе.

   Теперь (глядя в прошлое) я думаю, что отцу мы явно не додали. Я-то, уж, точно. А он очень меня любил. И радовался и гордился моими успехами - в учёбе, в спорте - значительно больше меня. Собирал мои "похвальные грамоты", вырезал и подклеивал газетные вырезки, в коих повествовалось о моих достижениях на шахматной ниве, создав нечто, вроде памятного альбома, который и сейчас сохранился. Я же не помню ни одного своего разговора с ним. Имею ввиду, доверительного. Всё только с мамой. Представляю - увы, понял только теперь, как ему было тяжело. Доведись прожить жизнь заново, свои отношения с отцом построил бы совершенно иначе, постарался бы быть к нему поближе, и это то немногое, что хотел бы переиграть.
   В 51 году как достигшего пенсионного возраста его мгновенно отправили в отставку. Стал он начотдела кадров одного из Рязанских заводов. В этом качестве здорово помог А. Шляфирнеру, моему близкому приятелю школьных и интститутских лет. Того в 56 г выперли из ВУЗ'а со страшной по тем временам формулировкой "за халатное отношение к общественным наукам", оставив, однако, гипотетическую возможность "восстановиться", если его перевоспитанием займётся "рабочий коллектив". Вот отец и зачислил опального бывшего студента молотобойцем, обеспечив впоследствии характеристику "полностью перевоспитавшегося". Алик таки успешно закончил «Институт Стали». Потом его по распределению "сослали" в Липецк. А он там, вопреки антисемитам, набрал материал на кандидатскую и с ним благополучно прорвался в аспирантуру. К сожалению, очень рано умер - не было 50. Но это уже совершенно другая история.

   Ныне нет родителей, нет сестёр (ни родных, ни двоюродных). И друзей с каждым годом становится всё меньше.
В голове стучат строчки А.Галича : «Уходят, уходят, уходят ...»

Уходят, уходят, уходят друзья,
Каюк одному, а другому — стезя.
Такой по столетию ветер гудит,
Что косит своих, и чужих не щадит,
Уходят, уходят, уходят,
Уходят мои друзья!

              * * *