В книге своих мемуаров «Ступени» великий русский художник, основатель абстракционизма Василий Кандинский пишет, что самыми сильными впечатлениями его молодости были поездка в Вологодскую губернию (Москва – Вологда – Усть-Сысольск – Усть-Кулом –Керчомъя и обратно), а также увиденные им полотна Рембрандта и Клода Моне. Собственно, они и сформировали его как творца. Подробностей, однако, как это в ходе северного вояжа произошло, он не дает. Что ж, придется домыслить за него.

Сбросим цепи

– Как хочешь понимай, друг мой Василий, но я против «Цепи», – произнес, чуть отдышавшись, Франц Марк, оглядывая вид с высокой горы в поисках убежавшего неведомо куда большого лохматого пса. – Мы создаем наш альманах, чтобы сбросить любые цепи, быть свободными, как Альпы, как вся эта природа, как…

– Я понимаю цепь иначе, – возразил совсем не уставший Кандинский, усаживаясь на траву, предусмотрительно подстелив на нее старую газету. – Цепь – необязательно оковы, это некая связь, причем крепкая связь. Связь между мирами, между прошлым и будущим. Вспомни, Франц, Гамлета, у которого «порвалась связь времен». Он хотел обрывки соединить, а мы свяжем их надежной цепью. Она же объединит и нас всех. Для этого и нужен альманах, чтобы собрать нас – таких разных художников.

– Вот именно, вот именно! – воскликнул Марк, снимая со спины рюкзак и устраиваясь рядом с новым другом и прибежавшей к хозяину собакой. – Мы разные, очень разные, и в этом вся прелесть. Нас не надо сковывать никаким цепями.

– Не надо, так не надо, – пожал плечами Василий. – Предлагай свой вариант.

Художник Франц Марк

Оба художника, усевшись передохнуть, достали трубки и, размышляя об одном и том же, молча принялись набивать их табаком. Этих людей, русского и немца, объединяла любовь не только к трубкам, но и к природе, а также к свободному парению над реальностью. Кандинский творил беспредметный мир, состоящий из цветовых пятен и непонятных фигур. Франц Марк тоже любил неожиданные цветовые переходы, но изображал животных, чаще лошадей, никак не людей. Их он считал безобразными существами.  

Внешне же они были очень разными. Крепко сложенный, как баварский крестьянин, Франц хоть и был на целых четырнадцать лет моложе своего нового друга, привык к неторопливому шагу, особенно по горам и быстро уставал. Одевался же он простенько, по-крестьянски. Кандинский всегда в галстуке, в неизменном пенсне, аккуратно выбритый, даже в сапогах более походил на профессора, а двигался по-военному быстро и решительно. При этом никогда не уставал. Или делал вид, что не устает.

Они познакомились всего полгода назад, когда отмечали новый 1911 год в доме элегантной русской художницы Марианны Веревкиной, державшей в Мюнхене «Розовый салон», где свободно общались между собой творцы слов и красок.  Оба удивились, что судьба их не свела ранее, хотя Франц уже состоял членом созданного Кандинским «Нового мюнхенского художественного объединения». 

Работы друг друга они увидели накануне – на выставке «Объединения» в мюнхенской галерее Таннхаузер. Франц был новичком, а потому его интересовало все. Он внимательно изучал заклейменные критиками работы своих соратников по искусству. Особенно сильное впечатление на него произвели «Композиции» и «Импровизации» Василия Кандинского, которые, как ему показалось, глубже и ярче других картин. Хотя и непонятно было, что же на них изображено.

Встретив у Веревкиной их автора, Франц поразился, насколько творец непохож на свои творения. Он весь состоял как бы из четких прямых и изогнутых линий. И в рассуждениях бывал также прям и рационален. В то время, как его картины – хаос из цветных пятен и кружков, от которых кружится голова. Франц решил для себя, что с течением времени живопись этого художника изменится, он преодолеет хаос и начнет творить в строгих геометрических формах. Очень захотелось познакомиться с русским коллегой и подружиться.

Но это произошло помимо воли Франца. Кандинский сам приехал к нему в альпийскую деревню Зиндельдорф из баварского городка Мурнау, в котором жил сам вместе с милой крошкой Габриэлой Мюнтер, любившей изображать на холсте альпийские пейзажи.  Свое жилище они расписали на свой манер, а местные жители прозвали его «русским домом», хотя вклад немки был значительно большим. Они с немалым удовольствием принимали у себя мюнхенских друзей, но в этот раз Кандинский предпочел самолично приехать к новому приятелю. То ли решил сбежать от Габриэлы, с которой намечался разлад, то ли высоко ценил новичка.

Франц собирался на очередную прогулку с любимым псом, и Кандинский с удовольствием присоединился. В дороге он неожиданно предложил им обоим покинуть «Объединение», где верх взяли консерваторы, и сотворить новую ассоциацию и альманах с репродукциями и статьями, в котором они оба будут редакторами.

Идея немецкому художнику понравилась. Вот только название «Цепь» он отверг. Раскурив трубку, Франц задумался над собственным вариантом. Взгляд его перемещался по покрытым сплошной зеленью горам и остановился на одинокой карликовой березе, растущей неподалеку.

– Мое предложение – «Синие листья», – произнес Франц Марк и самодовольно выпустил изо рта струю табачного дыма.

– Почему «синие»? Листья вообще-то зеленые.

– Не знаю. Люблю синий цвет.

Кандинский оживился. Он тоже любил синий цвет, а, будучи мастером не только кисти, но и слова, решил, что прилагательное «синий» для названия подходит.

– Ты любишь не только синий цвет, еще и лошадей. Может тогда назовем «Синяя лошадь»?

Францу от такого предложения стало лестно. Он не раз изображал на своих картинах синих коней, но тут же сообразил, что с таким названием альманаха читатели вообразят, что он и только он является лидером нового объединения художников, а его русский друг уйдет в тень. И сделал встречный жест:

– Тогда уж лучше «Синий всадник». У тебя есть работа с таким названием, и она подойдет для обложки первого номера.

Василий Кандинский "Синий всадник"

От этой идеи Кандинской воспрял духом. И дело было вовсе не в том, что такое наименование прямо указывало на него, как явного лидера. Нет! Синий всадник – это образ перемещения из одной реальности в другую. Он гораздо лучше символизирует связь между мирами, чем жесткое слово «цепь». На предложение немецкого друга русский художник отреагировал коротко:

– Согласен.

Они замолчали, продолжая пыхтеть трубками, Франц Марк при этом нежно гладил тихо поскуливавшего пса. Вопрос казался решенным, а планы на будущий номер альманах обсуждать пока не хотелось.

Франц первым прервал альпийскую тишину:

– Знаешь, друг Василий, за что я люблю твоего «Синего всадника»? За то, что всадник очень маленький на фоне бесконечного леса и берез, из которых выглядывают облака. И вот эта загадочность времени дня – не то день, не то ночь, но светлая. На вечер непохоже…

– Это была ночь. На российском севере ночи в летнее время совсем не темные.

– И там, на своем севере, ты встретил скакуна? Или он тебе привиделся?

– Не привиделся, – ответил Кандинский, аккуратно вытряхивая на обрывок старой газеты остатки сгоревшего табака. – Я написал самого себя, скачущего по дороге меж зырянских лесов.

Слово «зырянских» Франц пропустил мимо ушей, его зацепило другое:

– Так ты, оказывается, наездник! Любишь скакать на лошадях?

– Не то, чтобы люблю, но однажды пришлось. На севере России живет такой народ – зыряне. В прошлом веке я отправился к ним. Что-то меня влекло туда. А вот что – я сам толком не понимал…

– Как что? Наверное, хотел написать природу или их самих.

– В те годы я еще не помышлял о живописи, – продолжил рассказ русский художник, отвинчивая мундштук, чтобы как следует его продуть. –  Я учился на юриста в Московском университете. Хотел стать адвокатом или профессором. Но эта поездка меня перевернула. Впрочем, как и работы Рембрандта в петербургском Эрмитаже. Он меня поразил разделением темного и светлого еще на две большие части. И плюс «Стог сена» Клода Моне на московской выставке…

– Погоди-погоди, – прервал друга Франц. – С Рембрандтом и Моне все понятно. Расскажи лучше, как тебя ваш русский север перевернул. Там же холодно. Россия и так холодная страна, а про север я уж вообще молчу. Что ты там потерял?

– Свои корни, наверное. Мои предки по отцу были вогульскими князьями, правителями Кондинского княжества. В самом конце шестнадцатого века княжество ликвидировали, а князя и его семью взяли в плен. Отсюда и моя фамилия.

– Нашел корни?

– Даже не искал. Кондинское княжество далеко за Уралом. Дорог никаких нет. Мой университетский товарищ Коля Харузин, ныне покойный, посоветовал Вологодскую губернию. Намного ближе. Он заразился этнографией и меня заразил. Предложил изучить зырян и посетить их столицу город Усть-Сысольск. Тоже не близко. Признаться, добирался я туда с таким чувством, будто еду на другую планету. Все-таки на север ехал, как ты правильно заметил, в холода.

На другой планете    

 В зырянской столице царил палящий летний зной.
Московский студент Василий Кандинский сошел с парохода «Царевна», поднялся вверх к пустынному городскому саду, более похожему на лужайку, с расположенными в виде буквы «Ж» дорожками, оставил в стороне Троицкий собор, состоящий из двух церквей и колокольни, и бодро зашагал по скрипучим мосткам улицы Сухановской до пересечения со Спасской, где стоял опрятный белый деревянный дом с мезонином, принадлежащий статскому советнику Флегонту Арсеньеву.

Усть-Сысольск. Дом Флегонта Арсеньева

Дверь студенту открыл пожилой слуга, сообщивший, что Флегонт Арсеньевич занят, но, узнав, что гость приехал из самой Москвы, провел его на второй этаж – в мезонин. Хозяин дома, крепкий, хотя и в летах, жгучий брюнет с окладистой бородой и в роскошном халате, сидел за массивным столом слева от окна и что-то писал. По другую сторону висела большая карта Российской империи, а рядом разместился книжный шкаф, на полках которого расположились не только увесистые тома, но и деревянные фигурки медведей, уток и каких-то странных существ. Во всем чувствовалось, что это кабинет не столько чиновника, сколько ученого. Однако поначалу комната показалась студенту бесцветной, как ненавистная гравюра.

Флегонт Арсеньев

Увидев вошедшего слугу и Кандинского, Флегонт Арсеньевич без лишних слов указал студенту на стул, а слуге махнул рукой, дабы тот уходил.

После общепринятых приветствий Кандинский протянул письмо, написанное Харузиным. Арсеньев молча его развернул и принялся читать, реагируя отдельными воздыханиями:

– Ну-у… Та-ак… О-о!.. Хм-м… Да-с…

Закончив читать, он свернул письмо и обратил свой взор на студента:

– Итак, Василий Васильевич, вас интересуют народные верования местных зырян?

– Вы все правильно поняли, Флегонт Арсеньевич.

– А вы читали мою книжицу «Ульяновский монастырь у зырян»? Она вышла только-только, в нынешнем году.

– Увы, не успел. Но читал знакомый вам Харузин и именно поэтому посоветовал обратиться к вам.

– А если бы прочитали, то узнали, что зыряне еще в XIV веке приняли православное христианство из рук преподобного Стефана Пермского. Это значит, что верования у них те же, что и у нас с вами. Надеюсь, вы не относите себя к атеистам?

Атеистом Кандинский себя не считал, но все же полагал, что попам не стоит слепо верить.  Никто не знает, что из себя представляет Всевышний, создавший сей мир. Однако беседа на эту скользкую тему в планы студента не входила. 

Его университетский товарищ Николай Харузин поведал о нынешнем собеседнике Кандинского немало интересного. Флегонта родила в Ярославской губернии некая крепостная крестьянка от местного небогатого барина. Имя и фамилию бастарду дал друг помещика по имени Арсений и взял мальчугана на воспитание. Судьба распорядилась жить ему в усть-сысольской глуши, где он учительствовал в уездном женском училище и пристрастился к охоте. Какое-то время, правда, проживал в Вологде, где умудрился трижды жениться. Два раза на богатых вдовах, которые ушли в мир иной, оставив Арсеньеву свои поместья. Со своей третьей женой он вернулся в Усть-Сысольск, заняв высокооплачиваемую должность чиновника по крестьянским делам, дослужился до статского советника и стал, помимо прочего, почетным мировым судьей.  Но, как подчеркнул Харузин, за эти годы он приобщился к миру литературы и этнографии. Писал об охоте, охотничьих промыслах зырян, о крестьянских свадебных обрядах, о кустарных промыслах. Как ни крути, а без помощи Арсеньева Кандинскому никак не обойтись.

– Уважаемый Флегонт Арсеньевич, я не отношу себя к атеистам, – ответил студент на вопрос собеседника. – Однако зыряне не всегда были христианами. Они же во что-то верили до прихода Стефана. Вот я и хотел бы об этом написать пару статей в «Этнографическое обозрение».

Арсеньев тяжело вздохнул, грузно поднялся из-за стола, подошел к книжному шкафу, откуда достал деревянные фигурки и разложил их на столе перед очами Кандинского. Одна из них изображала длиннобородого старичка, другая – сгорбленную ведьму с ужасно длинным носом.

– Вот в кого верили зыряне до Стефана, – пояснил этнограф в ранге статского советника, усаживаясь на место и указывая на старичка. – Это Войпель, страж и покровитель зырян. А это – Йома, – Арсеньев указал на ведьму. – Божество злое и сердитое. 

Войпель


Баба Йома

– И все?

– Нет, не все. Было еще высшее существо, живущее на небесах. Его изображений не делали, оно оставалось непостижимым. А называли его Ен. Смертные, как греховные создания, общаться с ним не могли. Только через Войпеля и Йому, его детей.

– Интересная история, – задумчиво произнес Кандинский и оглядел комнату. Ему вдруг показалось, что она немного окрасилась в желтый цвет – от солнечного света, идущего от окна, и в синий – цвет обоев. – Выходит мы, люди, порождение доброго старика и злой старухи. И поклоняемся им, не видя и не желая видеть светлого и возвышенного Ена.

– Вот как вы трактуете зырянский миф! Вы, часом, не поэт?

– Нет, не поэт. Пишу стишки иногда, но до господина Надсона мне далеко. Еще рисую помаленьку, но только то, что вижу. А кому это интересно?

– Что ж вы полагаете следует рисовать? Невидимое что ли?

– Именно. То, что другим не видимо. Не так, как наши «Передвижники». Малюют какие-то пейзажи или сценки из обычной жизни. Нет, это мне не интересно. Это как, ну, скажем, изображать Войпеля и Йому, выражаясь языком зырянского мифа. А художник обязан преподнести миру воплощения бога Ена.  Мне даже жаль, что зыряне повсеместно христианизировались. Хоть бы кто-то остался с верой своих далеких предков.

Арсеньев рассмеялся, глядя на молодого и наивного собеседника, и решил его еще немного поразвлечь:

– Думаю, свою веру они переняли у Чуди. Это первобытные жители Европейского Севера. Но зыряне их вытеснили, а сами явились сюда с реки Камы. Потому они и называют себя «коми войтыр», то есть народ Камы.

– Какое прекрасное именование у прежнего народа – чудь, чудо, чудеса…

– Конечно, прекрасное. Только и это не более, чем легенда, – вновь улыбнулся Флегонт Арсеньевич. – Чудь так глубоко спряталась под землю, что ее до сих пор никак не могут отыскать.

Хозяин дома был готов и дальше развлекать гостя своими познаниями, но услышал шум, раздающийся из первого этажа. Кто-то рвался войти, но слуга его не пускал.

Арсеньев вновь нехотя поднялся, подошел к двери, приоткрыл ее и крикнул слуге:

– Абрам, кто там?

– Господин исправник желает вас видеть. Я говорю ему, что вы заняты, но он ничего знать не хочет.

Кандинский догадался, что Арсеньев не жаждет принимать у себя главу уездной полиции – ведь его самого слуга Абрам впустил, и очень понадеялся, что хозяин прикажет исправнику убираться. Однако, тот разрешил ему войти. И через пару минут маленький лысый человечек в темно зеленом мундире ворвался в кабинет, прервав так хорошо начавшуюся беседу.

Незваный гость на Кандинского не обратил никакого внимания, а принялся кружить по комнате, непрерывно о чем-то говоря. Из этого речевого потока студент разобрал, что некий отставной прапорщик Петр Тюрнин, служивший в уездном казначействе, явился на квартиру судьи, обвинил его в том, что он неправедно судил его спор с мещанином Латкиным. В результате чего этот самый Тюрнин должен теперь какую-то сумму. Судью казначейский чиновник избил, а затем исчез из города вместе с женой Екатериной. Мало того, как установил исправник, он прихватил с собой 500 рублей из казначейства. По слухам, он направился в сторону села Усть-Кулом, где обитают его родственники. Его бы догнать, да некому. Почти всю уездную полицию исправник уволил, поскольку посчитал, что те воруют и не справляются со своими обязанностями. Сам он пуститься в погоню не может – ждет губернского полицмейстера, дел невпроворот.

– Вы что же хотите, Михаил Иванович, чтобы я пустился за казначеем в погоню? – спросил исправника Арсеньев. – У меня, знаете ли, артрит и слабое сердце.

– Да что вы, Флегонт Арсеньевич! – быстро ответил нежданный гость. – О вас и речи нет. Но вы – почетный мировой судья, живете здесь давно. А я – человек новый. Подскажите, Бога ради, на кого тут можно положиться?

– Ну, не знаю, не знаю, – развел руками статский советник. И в шутку добавил, указывая на Кандинского: – Разве что на этого молодого человека. Приехал из самой Москвы, учится на юриста.

– На юриста? Вот вы-то мне и нужны, – не поняв шутки, исправник уставился на студента. – Поезжайте в Усть-Кулом, зайдете к волостному старшине, передадите письмо от меня и задержите вместе с ним Тюрнина. Если все получится, доставите его сюда.

Кандинский ошалел от столь наглой просьбы, да еще выданной в форме приказа. С трудом сдерживая себя от возмущения, он вежливо отказался, пояснив, что прибыл в Усть-Сысольск не как юрист, а с этнографическими целями. Исправник в ответ замахал руками, что-то заговорил про долг каждого человека помогать полиции. Кроме того, добавил, что будущему юристу не помешает такого рода практика. Кандинский приводил и другие доводы для отказа – он не собирается служить в полиции, задерживать преступников тоже не его дело и полномочий соответствующих у него не имеется. Да и не получится ничего из этой затеи. Никакого оружия при нем нет, силовыми приемами он не владеет. Исправник уверял, что с задержанием справится волостной старшина, ему надо только помочь. И как только в Усть-Сысольске будет свободна хоть одна полицейская единица, она тут же примчится на подмогу и Тюрнина арестует.

Так они препирались, пока хозяин дома их не остановил, найдя свой аргумент:

– Знаете, молодой человек. Я бы все-таки советовал вам от этой поездки не отказываться. По дороге увидите Ульяновский монастырь – тот самый, о котором вы в моей книжице могли бы прочесть. И еще на пути вам встретиться древнее село Сторожевск, а рядом с ним – озеро Шойнаты. По-русски «озеро мертвых». Вас же язычество интересует, а это как раз такое место. На берегу было древнее святилище, где чудь приносила в жертву невинных девушек. Чтобы добраться туда, вам пришлось бы тратиться, нанимать лошадей. А так – вы за счет полицейской управы поедете.

– Я дам тарантас, – кивнул исправник. – Только в монастырь и на озеро заглянете на обратном пути, когда задержите и передадите полиции господина Тюрнина.

В Кандинском неожиданно для него самого взыграла кровь его вогульских предков, и он согласился на эту дикую авантюру. Только спросил:

– Когда ехать?

– Немедленно! Догнать, пока он далеко не уехал, – ответил исправник. – К утру будете на месте.

Догоняя авантюриста

 К утру Кандинский был на месте. Только не в Усть-Куломе, куда, как сказал возница, еще катить двадцать верст, а в Ульяновском Троицко-Стефановском монастыре.

В дорогу студента снабдили теплым овчинным тулупом, валенками и зимней шапкой, что его несколько изумило. Днем солнце палило нещадно, к вечеру стало попрохладней, но до зимних холодов было как-то далековато. Теплую одежу Кандинский взял из вежливости, но ближе к полуночи понял, что она очень даже нужна. Ночь оказалась светлой, но весьма холодной. Так что студенту, прежде чем уснуть, пришлось напялить на себя все эти одеяния. И все же несколько раз он просыпался от холода, но заметил, что бородатый кучер, сам одетый в простенький зипун, опоясанный ремнем, укрывает его еще и пледом. Все-таки зыряне, что ни говори, народ отзывчивый.

В монастырь пришлось заехать, чтобы накормить лошадей. Добросердечные монахи покормили заодно и путников. Кандинскому захотелось осмотреть обитель, и молодой безбородый монах вызвался показать основные строения и рассказать их историю.

Монастырь оказался очень древним и в то же время совершенно молодым.  По легенде, его основал сам Стефан Пермский аж пятьсот лет назад. Но когда спустя три столетия на это место прибыл с четырьмя сыновьями московский священник Федор Тюрнин, принявший иночество под именем Филарета, то не обнаружил никаких следов какой-либо обители. Ее двумя веками ранее разорили пришедшие с севера вогулы. Они еще и похитили дочь священника Ульяну, дабы выдать ее за своего князя Асыку. Но девушка, желая сохранить свою целомудренность и веру Христову, бросилась в реку и утонула. С тех пор местная пустынь и монастырь носят ее имя.

При этих словах Кандинскому стало стыдно за своих вогульских предков, но упоминание о Тюрнине заставило насторожиться. Молодой монах, между тем, продолжил рассказ и поведал, что иноку и его сыновьям затея с воссозданием монастыря не удалась. Окрестные зыряне увидели в поселенцах злых чужеземцев, желающих прибрать к рукам их земли.  Хотя терпеливый Филарет сумел снискать у них расположение, и они стали охотно посещать воздвигнутую им и сыновьями Спасскую церковь, но после его смерти храм сожгли. Некоторые из сыновей Филарета женились, и теперь род Тюрниных размножился по всей округе.

И только двадцать пять лет назад, когда сюда приплыли на пароходе соловецкие монахи, обитель ожила. Они трудились денно и нощно, соорудили двухэтажный Троицкий собор, шестидесятиметровую колокольню, а сам монастырь обнесли каменной стеной с четырьмя угловыми башнями и крытой галереей.

Ульяновский монастырь, XXI век

После того, как монах закончил обзор обители, Кандинский как бы между делом поинтересовался, а часто ли посещают сие местечко потомки того самого Тюрнина. Монаха вопрос обрадовал, и он сообщил, что не далее, как вчера здесь побывал проездом из Усть-Сысольска Петр Тюрнин с молодой женщиной Екатериной и попросил настоятеля срочно их обвенчать.  Настоятель делать это отказался на том основании, что молодуха, по его сведениям, замужем за кузнецом Гаврилой. Тюрнин уверял, что она с ним уже давно не живет, но настоятель требовал принести бумагу об официальном разводе, поскольку обманывать господа Бога никак нельзя. Петр Степанович пообещал, что в самом скором времени он эту бумагу доставит.

Наскоро простившись с гостеприимным монахом, Кандинский разыскал кучера, и они продолжили путешествие. Глядя на бесконечные леса между пестрых холмов, студент размышлял по поводу услышанного. Сам монастырь особого впечатления не произвел – таких обителей по матушке России пруд пруди.
А вот загадочная личность потомка одного из его основателей заинтересовала будущего юриста. Вот кто настоящий авантюрист! Привез в Усть-Сысольск молодую женщину, назвав ее своей женой, а затем вместе с ней удрал, прихватив пятьсот казенных рублей. По пути еще и вздумал с ней обвенчаться. На что он надеется? А на что надеется сам Кандинский? Удастся ли разрешить загадку этой особы в Усть-Куломе? Остается уповать только на волостного старшину.

Загадка Тюрнина

 Пока волостной старшина, напялив очки, внимательно читал письмо усть-сысольского исправника, Кандинский оглядывал избу. Ему в какой-то момент показалось, что он попал внутрь картины. 

Снаружи изба выделялась на фоне других высоким крыльцом и белыми узорчатыми наличниками. Изнутри наличники на окнах были почему-то желтыми, а под ногами радовал глаз плетеный половик, играющий зелеными, оранжевыми и синими цветами. Студенту захотелось изобразить это на картине, но не сам половик, не окна, а только исходящие от них цвета. Отдельным пятном выделялся бы светло коричневый зипун старшины и его аккуратная седая бородка.

Закончив читать, старшина внимательно посмотрел в глаза Кандинскому и негромко произнес с характерным акцентом с упором на букву «о» и ударением на глаголы:

– Не верю я тому, что здесь написано. Не верю, хоть режьте меня, хоть вешайте.

Старшина подождал, что на это скажет московский гость, но не дождавшись никакой реакции, продолжил:

– Я знаю Петю Тюрнина, это наш парень. Хотел стать священником – у них весь род священнослужители – да мать не позволила. В их семье старший брат уже служил в нашей Петропавловской церкви. Вот Петя и пошел сначала на военную службу, а потом в отставку и дальше по финансовой части. Бойкий был мальчишка. Драться любил – этого не отнимешь. Но ведь всегда за правду стоял, заступался, если кого-то били. А первым в драки – не-ет, не лез. Так что что-то не то ваш новый исправник написал.

Кандинский хотел было заметить, что исправник, скорее, ваш, а не наш. Но промолчал. И после небольшой паузы спросил:

– Могу ли я Тюрнина увидеть?

– Можете, конечно, почему бы и нет. Только не здесь, не у нас, не в Усть-Куломе, а у родни его супружницы Катерины – в Керчомъе. Ежели он, конечно, оттуда уже не убег.

– Нам с вами предписано его задержать. Тарантас ждет у ваших ворот – поехали.

Старшина опять замолчал, вновь уставившись в посланное исправником письмо. Ему явно хотелось перед москвичом выглядеть значительным человеком. И он, положив письмо на стол, постучал по нему пальцами, как это часто, по его мнению, делают столичные чиновники, а затем заговорил:

– Не могу я с вами поехать, кому я тут свои дела оставлю. А вы – поезжайте, поезжайте. До Керчомъя всего сорок верст. Однако же тарантас до туда не доедет, не-ет. Можно только на лошади. Но лошадь я вам дам. Вы скакать-то умеете ли?

– Умею, родитель научил.

– Вот и скачите себе. Пообедайте у нас, жена вас покормит, и скачите.

Жена волостного старшины накормила студента странной похлебкой из гороха и перловки со сметаной, который она назвала «азя шыд». Нельзя сказать, что местное блюдо ему понравилось, однако ж, как решил про себя Кандинский, в народных кушаньях кроется и народная душа, а потому он, не торопясь, его умял.

Когда же он со старшиной направился в конюшню, уже зарождался прохладный, но светлый вечер. Студент не без труда взобрался на рыжеватую кобылу, старшина ему помог и напутствовал:

– Ну, в путь, в путь! Убедитесь сами, что за Петькой не водится такого греха, как воровство. Он вам все растолкует. Езжайте прямо по этой дороге, не сворачивая. До ночи в самый раз успеете.

Грех Петьки Степановича

До ночи добраться до Керчомъя Кандинский не успел. Кобыла время от времени переходила на рысь, но быстро уставала и останавливалась. По пути бедного всадника нагнал ночной морозец, но, занятый бедной лошадью, студент холода почти не замечал.

Иногда ему представлялось, что он с лошадкой выглядит таким маленьким на фоне высокой зеленой тайги с белыми прожилками берез, которую местные называют «пармой». При этом он сам и его конь синего цвета. Почему синего? Во-первых, синий – его любимый цвет. А, во-вторых, посинели от ночного холода.

Дом, в котором обитала родня Екатерины Тимушевой – а именно такую фамилию вроде бы носила то ли жена, то ли не жена Петра Тюрнина – Кандинский отыскал далеко не сразу. Несколько раз попадал не в те избы, будил хозяев, которые с сонным и недовольным видом указывали куда ехать, но он все тыкался не туда. Наконец после того, как он долго и упорно стучал в одну из изб, скрипучую дверь ему открыла длинноволосая женщина в просторной ночной рубахе и накинутой на плечи шалью, и призналась, что именно она и есть та самая Тимушева-Тюрнина.

Сам Тюрнин еще днем ускакал в какое-то дальнее селение, но Екатерина решила, что Кандинский его посланник, пригласила войти и провела наверх – в чердачную комнату, называемую светелкой. Поднимались тихо, дабы не разбудить родных Екатерины, живших в основной части дома.

Помещение оказалось небольшим, но вполне себе уютным, вмещающим лавку с расправленной постелью и маленький стол с самоваром, который хозяйка, даже не переодевшись, принялась разжигать с помощью лучины. Гостю она предложила табурет возле стола, а сама устроилась на лавке прямо на одеяле. Освещения в комнате не имелось, а потому Кандинский с Екатериной беседовали в полутьме.

Покуда ждали, как закипит самовар, студент объяснил хозяйке цель своего визита, перечислил преступления Петра Тюрнина и что его ждет, согласно «Уложению о наказаниях уголовных и исправительных 1845 года». Екатерина заохала, заахала и принялась рассказывать о невенчанном муже, называя его Петькой Степановичем.

Из ее рассказа, Кандинский уразумел, что Петр Тюрнин слыл человеком неугомонным. Священником, подобно его предкам, становиться даже не собирался, а двенадцать годков назад, когда самому только-только стукнуло восемнадцать, удрал на русско-турецкую войну. Получил ранение и вернулся в родные края в чине отставного прапорщика.  Однако долго не задержался, уехал в Санкт-Петербург и поступил в коммерческое училище. Приезжал на каникулы и в Усть-Куломе, в доме волостного старшины, познакомился с Катей, которой шел тогда шестнадцатый год. Влюбился сразу и позвал в Петербург. Родители ее не пустили – пусть мол она подрастет, а Петька как-то остепенится.

Когда же Петька Степанович прибыл с дипломом, Катя была уже замужем за односельчанином, кузнецом Гаврилой Тимушевым.  Мужа она не любила, да и он ее не слишком жаловал. Поколачивал по пьяному делу, корил, что сына никак не подарит. И тут Петька вновь явился из Усть-Сысольска, где получил место в казначействе, чуть ли не силою забрал Катьку и увез ее в город.

Кандинский, слушая Катерину, потихоньку начинал клевать носом. Не помогал даже бодрящий иван-чай с водой из вскипевшего самовара. Студент так устал, что не пожелал женщину рассмотреть, как следует, хотя бы из чистого любопытства, а потому и все подробности любовной истории проходили мимо его сознания. А когда первые лучи восходящего солнца проникли в светелку, он увидел стоящие в углу расписные прялки. Они его поразили настолько, что он перестал внимать собеседнице, погрузившись целиком в другой мир.

Верхневычегодские прялки. Отдел этнографии Национального музея Коми

Узоры на прялках показались Кандинскому настоящим чудом, и он даже решил, что нанести их могли только представители загадочного народа, прозванного чудью, выжившего в этой глуши. Вероятно, это не просто приспособления для прядения нити, а своего рода иконы для поклонения. Но поклонения не Христу, которого они не приняли, а таинственному и непостижимому богу Ену. Поэтому они изобразили демиурга не в виде человека или зверя, а оранжевыми, желтыми и синими кругами или полукружьями. И это понятно, поскольку Ен для них бог света, бога солнца, и именно такими узорами следует расписывать его самого и потусторонний мир.

Очнулся от размышлений Кандинский, когда Екатерина закончила свой рассказ. Понимая, что данное исправнику обещание надо выполнять, он спросил у нее, где же сейчас находится ее невенчанный супруг. Оказалось, ускакал в село Сторожевск, куда успел перебраться кузнец Гаврила. Что ж, придется и мне, забыв усталость, туда скакать, пока претенденты на Катину руку друг друга не перерезали, подумал студент. Впрочем, это не так уж плохо – он увидит загадочное озеро Шойнаты, куда чудь сбрасывала невинных девушек в качестве жертв. И сколько еще открытий чудных готовит непросвещенный дух, перефразировал про себя Кандинский знакомый с гимназических времен с творчеством Пушкина.

Чудные открытия

 – Загадок озеро Шойнаты таит полно, но не уверен, что мы когда-нибудь разгадаем хоть какую-нибудь, – рассуждал Кандинский, попыхивая трубкой, которую ему предложил попробовать Флегонт Арсеньев. – Там даже следов языческих не сохранилось. Я его несколько раз обошел, местных расспросил – они ничего не знают. И очень изумляются, когда им говоришь, что здесь приносились в жертвы невинные девушки. Да я и сам как-то неохотно верю, что светлый бог Ен нуждался в таких жестоких жертвах.

– Хм-м, Ен, конечно, не нуждался. Он же не на земле и не на воде, а на небесах обитает. Но был еще один бог – антипод Ена, бог нижний, земной. Его звали Омоль. Он, как и Ен, вылупился из яйца, которое снесла матушка утка, – отвечал Арсеньев.

– Вы мне ничего такого не рассказывали.

– Не рассказывал, да. Так ведь нам помешали, я не успел.

И статский советник, не спеша, поведал любопытному студенту древнюю дохристианскую легенду. Мир, как думали в незапамятные времена зыряне и предшествовавшая им чудь, состоял из озера, подобного Шойнаты, только бескрайнего и безбрежного. По нему плавала большая утка, которая снесла шесть яиц. Высидеть их было негде, а потому пристроила яйца под крыльями. Из правого вылупился Ен. Два других утонули в озере, и матушка-утка повелела ему их достать. Пока Ен нырял, из левого крыла выклюнулся Омоль. Узнав, где его братец, он с помощью другого яйца озеро заморозил – не захотел конкуренции. Но Ен использовал одно из поднятых со дна яиц, чтобы громом и молнией озеро разморозить. Их матушка, решив, что исполнила свой долг, взмыла вверх, затем рухнула вниз, разбилась об воду, и ее тело создало сушу. А Ен стал богом неба и с помощью оставшегося яйца сотворил солнце, облака, дожди, луга, рощи, птиц, полезных зверей. Омоль же из другого яйца – бесполезную луну, болота, мошкару, волков. И объявил Ену войну, захотел сбросить брата с небес, но сам упал и угодил на лягушек. Те превратились в мужчин. А из полившейся омолевской крови получились женщины. И тогда разозленный Омоль стал требовать от людей человеческих жертв. Иначе, напустит на них голод, холод и прочие напасти.

Выслушав предание, Кандинский, дымя трубкой, задумчиво произнес:

– И с тех самых пор одни художники и поэты изображают знакомый им мир Омоля. И это у них неплохо получается. Другие пытаются воссоздать Вселенную Ена, но ничего путного из этого не выходит. Но, мне кажется, я знаю, как это сделать.

Арсеньев слегка почесал свою седую бороду, посмотрел на собеседника и изрек:

– Это замечательно, господин Кандинский! Я не видел ваших картин, но уверен: вам не следует идти по юридическому поприщу. Что-то мне подсказывает, что вы – прирожденный художник. Вам и кисти в руки.

…Шел второй день после возвращения Кандинского в Усть-Сысольск. До села Сторожевск он катил на тарантасе – хлюпкую кобылу в Усть-Куломе вернул хозяину. Тюрнина он разыскал без особого труда, догадавшись, что спрашивать у местных жителей надо не его, а кузнеца Гаврилу. Его-то точно все знали.

Их обоих он застал в избе, что рядом с кузницей, из которой исходил запах льняного масла. Бородатый Гаврила и небрежно бритый Петр сидели за столом и мирно выпивали деревенский самогон. Как оказалось, кузнец был благодарен отставному прапорщику за то, что тот избавил его от опостылевшей жены, не способной родить ребенка. Только не знал, как развестись на законных основаниях. Студент тут же включился в беседу и расписал все юридические тонкости столь непростого дела.

Благодарные мужчины тут же налили ему желто-коричневой самогонки, но Кандинский отказался и предложил отдать свою долю кучеру, которого тут же позвали к столу. Возница отказываться от выпивки не стал. Гостеприимный Гаврила накормил путников ячневой кашей и ржаными пирожками и устроил им ночевку на лавках. Сам же вместе с Тюрниным ушел спать на сеновал.

А поутру Петр Степанович дал запечатанный конверт, который попросил передать губернскому полицмейстеру. За весьма скудном завтраком той же кашей с пирожками он поведал о хищениях, творящихся в уездном казначействе. Проделают это приезжие, для коми-зырян воровство – самый страшный грех. Судья, тоже пришлый, их проделки покрывает, недостачи списывают на рядовых сотрудников. Одного такого они уже упекли в каталажку. Сейчас пол тыщи рублей на Тюрнина повесили. Но не таковского напали. Да, пришлось скрыться. Но в своем письме он их махинации как следует расписал, хотел почтой отправить на имя Флегонта Арсеньева, почетного мирового судьи. В его порядочности Петр Степанович не сомневается. Но за ночь подумал и решил, что лучше передать с нарочным.

Кандинский просьбу Тюрнина исполнил. Флегонт Арсеньевич, как выяснилось, про казнокрадство в Усть-Сысольске знал и собирался сам изложить про эти дела губернскому полицмейстеру. Именно поэтому он и не хотел отправляться в погоню за Тюрниным. Более того, ему показалось полезным, если в Усть-Кулом отправиться студент-юрист. Он непременно привезет дополнительные доказательства.

Историю своих похождений Кандинский вкратце рассказал статскому советнику на следующий день после возвращения, когда он хорошенько выспался во втором принадлежащем Арсеньеву доме, предназначенном для сдачи внаем. И они смогли вволю наговориться, оставшись наедине.

Что произошло в мире

Свой 78-й и, видимо, последний день рождения знаменитый художник Василий Кандинский отметил темным декабрьским вечером в кои-то веки наедине со своей женой, 45-летней прелестницей Ниной в их квартире большого дома в парижском пригороде Нейи-сюр-Сен. Он понимал, что из-за болезни сердца скоро оставит этот мир, причем в совершенно не мирном состоянии.

Его забыли на первой родине России. На второй родине, в Германии, его искусство объявлено дегенеративным. Но не хотелось говорить и думать о грустном, и Кандинский, вкушая прелестное бургундское вино, закусывая фламандским сыром, в который уже раз, ударился в воспоминания о своих счастливых днях. О том, как в Баварии с русскими и немецкими единомышленниками сотворил группу «Синий всадник», а много позже в Берлине преподавал в исследовательском центре «Баухаус». Вместе с Ниной он воспроизвел в памяти свои лучшие дни знакомства и женитьбы в 1917 году. Мир рушился, а они соединялись.

А еще он вспомнил свою поездку на север России, к загадочным зырянам, сделавшую его художником. Он узнал там про братьев-богов Ена и Омоля. Один создал небо, и с ним связано все хорошее. Другой правит землей и творит все худшее. И не так было бы страшно, если бы Омоль ограничился луной, болотами, мошкарой и волками. В нещадном двадцатом веке он явно вознамерился взять верх над Еном и устроил две мировые бойни. До своего небесного брата ему добраться не суждено, а потому воинства Омоля сражаются друг с другом.

Кандинский не желал принимать мир таким, какой он есть на окаянной, сошедшей с ума Земле. Он всю свою жизнь служил не Омолю, а Ену. В его мире живет радость, а не печаль. Даже обстрелы немцами Парижа он воспринимал как фейерверки.

Допив вино, художник отправился в самую большую комнату, устроенную под мастерскую. На стенах висели античные иконы, на полках стояли китайские игрушки, на подставках – веселые, пока не проданные этюды. На одном из мольбертов разместился картон – холстов нигде не купишь – с незаконченной работой «Умеренный порыв». Основной ее цвет – матово фиолетовый, это своего рода сладкая меланхолия. Кандинский давно избавился от желания изображать хаотичные пятна. Теперь его художественный мир строг и продуман. Фигура в верхнем левом углу похожа то ли на осьминога, то ли на ангела, центральная часть напоминает завесу, а под ней – форма, похожая на микроорганизм. Но ее можно воспринять и как всадника с кистью в руке вместо копья, более подходящего для Георгия Победоносца.

Василий Кандинский "Умеренный порыв"

Впрочем, все эти истолкования появятся много позже, после его смерти. А пока художник проводил последние недели, а может дни и часы своей жизни в творческом упоении. Путешествие синего всадника по этому миру заканчивалось. Его ждала дорога в иной мир.

                                                                                               * * *