EN
Старый сайт
Начало повести:
Начало: клик- 1. ЖИЗНЬ - НЕ СКАЗКА
2. ЖИЗНЬ- НЕ СКАЗКА
http://www.andersval.nl/index.php?option=com_content &task=view&id=8153
3. Жизнь не сказка
http://www.andersval.nl/index.php?option=com_ c ontent &task=view&id=8228&Itemid=1904. Жизнь - не сказка http://www.andersval.nl/index.php?option=com_content &task=view&id=8277&Itemid=190
Арест отца
1960 год. Пришёл из школы; мама сказала:
- Папу арестовали. Придут с обыском. А что нам прятать? Беги к отцу на работу, мало ли.
И вправду, драгоценностей, как у жены Лайкова, у мамы не было.
Прибежал на работу, на Чкалова угол Проспект мира. Там уже были многие, кто бывал у нас дома. Теперь в форме. И вот я, советский школьник, смотрел на отца и думал, - как это он мог быть преступником, расхитителем государственного имущества? Нас учил только правде, труду. Да и что расхищать Заведующему засолпунктом? Кислые огурцы, помидоры, капусту, мочёные яблоки, арбузы? Конечно, друзья, участковый и другие менты выпивали у него и закусывали «имуществом». А теперь они - понятые. Но ладно.
Главное то, что в те годы коммунистов не судили, пока партийный актив производства не выскажет своё мнение. Т.е. сначала исключали из партии, а потом. Поэтому папу повезли на партийное собрание. И запомнилось. Сотрудники - коммунисты поднялись на сцену актового зала Управления железной дороги (база отца была от железной дороги), окружили папу кольцом, оттеснили охрану. Парторг заявил:
- Давида Марковича знаем, как фронтовика, честного коммуниста, заботливого руководителя. Обвинениям - не верим. Представьте нам документы, мы сделаем вывод. Он под охраной отсюда не выйдет.
Папа заплакал. Поблагодарил за доверие и сказал:
- Коммунисты должны доверять партии, милиции и суду. Я верю, они разберутся. Нам, товарищи, надо положиться на суд. А если меня исключат из партии, я всё равно коммунист, а не билетовладелец, как некоторые.
1960 год. Пришёл из школы; мама сказала:
- Папу арестовали. Придут с обыском. А что нам прятать? Беги к отцу на работу, мало ли.
И вправду, драгоценностей, как у жены Лайкова, у мамы не было.
Прибежал на работу, на Чкалова угол Проспект мира. Там уже были многие, кто бывал у нас дома. Теперь в форме. И вот я, советский школьник, смотрел на отца и думал, - как это он мог быть преступником, расхитителем государственного имущества? Нас учил только правде, труду. Да и что расхищать Заведующему засолпунктом? Кислые огурцы, помидоры, капусту, мочёные яблоки, арбузы? Конечно, друзья, участковый и другие менты выпивали у него и закусывали «имуществом». А теперь они - понятые. Но ладно.
Главное то, что в те годы коммунистов не судили, пока партийный актив производства не выскажет своё мнение. Т.е. сначала исключали из партии, а потом. Поэтому папу повезли на партийное собрание. И запомнилось. Сотрудники - коммунисты поднялись на сцену актового зала Управления железной дороги (база отца была от железной дороги), окружили папу кольцом, оттеснили охрану. Парторг заявил:
- Давида Марковича знаем, как фронтовика, честного коммуниста, заботливого руководителя. Обвинениям - не верим. Представьте нам документы, мы сделаем вывод. Он под охраной отсюда не выйдет.
Папа заплакал. Поблагодарил за доверие и сказал:
- Коммунисты должны доверять партии, милиции и суду. Я верю, они разберутся. Нам, товарищи, надо положиться на суд. А если меня исключат из партии, я всё равно коммунист, а не билетовладелец, как некоторые.
Суть преступления
Отца увезли. Потом партийное руководство его всё-таки исключило.
Был суд, всё решил «справедливо»: дали 4 года. Я был там. Речь шла о хищении обручного железа для бочек. Какой-то колхоз под Одессой предложил папе продать полосы, так как на базе отца была экономия. Папа ответил на суде:
- Предложение было. Я сказал, - когда получим заказ, спрошу в бухгалтерии железной дороги, как правильно оформить передачу колхозу. Потом, - у нас ведь своего грузовика нет, - колхоз подогнал грузовик. Тогда я решил привезти и выгрузить железо на нашу базу, и сразу ехать в бухгалтерию. Разрешат продать, - оформят. Нет, пусть думают, как оплатить грузовик. Погрузили железо. Со мной было двое рабочих: бондари. А в грузовике водитель и представитель колхоза. Тут - обеденный перерыв. Решили: я с рабочими пошёл в столовую, а водитель попросился заехать в Дом колхозника, где оставил он свои вещи. Но для проезда по городу нужны накладные на груз? Я и отдал с условием, что после обеда все встретимся на базе. А потом, как только машина отъехала, в столовой меня и рабочих арестовали. Денег у меня было 27 копеек; на обед хотел занять у рабочих. Насколько я знаю, у водителя и представителя колхоза денег на сделку или от сделки тоже не было. О какой же сделке речь? - спросил отец на суде. - Грузовик арестовали в городе, не за городом. А в обвинении стоит: колхоз купил, я продал. Без денег?
Через годы, когда отца освободили, выяснилось. Единственным, кто знал «о сделке», был папин заместитель: дядя Ваня Пулов. Друг. Он всё и состряпал, чтобы начальником стать. Кроме того, потом следователь устроил в туалете следственного изолятора «случайную» встречу отца и представителя колхоза. Там «колхозник» расплакался:
- Давид, возьми вину на себя! Твои дети старше. А я по своим связям сделаю, что нас вообще не посадят.
Тем не менее, сделку суд оценил в 800 рублей. Папе даже в последнем слове говорить не дали. Перебивали, требовали отвечать однозначно: признаёт вину, или нет. Он ответил:
- Виновен лишь в том, что не погиб на фронте, а теперь стою перед теми, кого защищал.
Через пять лет следователя посадили за махинации, но нам от этого легче не стало.
Теперь у Лысака я вспоминал это всё и убеждался: если доказывать, что аварии не было, а аварийную ситуацию создал Виль - водитель Лайкова, всё равно разбирали не аварию, но взятку. И «справедливый суд» не поможет, даже если скажу, что дал Ивлеву. Статья обвинения - до 7 лет. Легче ли, если получу 2 или 3 года?
Я говорил, что хотел учиться на следователя. А готовился сам. И теперь будто проверял себя, зря ли от мечты отказался; таким ли следователем хотел стать? Нет. Я видел глупость вопросов и методов получения показаний; и то, что система пронизана ложью и взятками. Но что-то надо было предпринимать.
После туалета я спросил Лысака прямым текстом:
- Зачем мурыжите? Показать власть, или взятку хотите за освобождение?
Но и это не помогло. Лысак вновь и вновь вызывал на очную ставку автоинспекторов. Им говорил, что я через них передал деньги Ивлеву; или меня убеждал, что инспектор сознался: деньги от меня передал. Пересказать перекрёстные вопросы трёх-четырёх следователей одновременно, пяти романов не хватит! Гаишники дрожали от страха, плакали, божились, крестились, падали на колени. Только один, старший лейтенант Московский (имя не помню) вдруг обматерил меня и Лысака!
- Он мне ничего не передавал! А если мне что давали, так только водку. Высцал давно, не проверите! И пошли бы вы все! Сажайте, не сажайте, чужих вшей на себя не возьму!
Я понял, - у Лысака идея одна: я работал в ГАИ, меня знают, но права «за спасибо» не отдали бы; значит, кто-то помог. И даже то, что мне вписали лишение прав на два месяца, - Лысак считал «ходом конём». Поэтому после Лайкова вызвал на очную ставку ещё и старшего лейтенанта Женю Гаражеева; из Городской ГАИ, где тот командовал отделом, куда попадали права штрафников. Привезли его с чемоданчиком, известным водителям, как «Быть или не быть». Набор перекрёстков, автомобилей, лошадок, трамваев и велосипедов, с помощью которых тогда происходили экзамены по правилам дорожного движения.
Увидел я Женю и обмер! В этот день уже насмотрелся на трясущиеся толстые щёки, животы и посиневшие от страха губы. Все эти люди были по жизни горды должностью, формой и тем, что водители перед ними трепетали, заискивали и задаривали. Гаишники на посту и вовсе - козырнут для приличия, на публику, и, нарушил ты или нет, сразу забирали водительское удостоверение. А потом:
- Привет, что дашь? - Или в лоб, - Обои нужны, сантехника, краска. Подгонишь, отдам.
Но Гаражеев был кабинетный работник, просто так не подъедешь! Вот и распирало его от самомнения. А тут высокий красавец превратился в сутулого, худого мальчишку!
- Давай, взяточник, - скомандовал Лысак, - раскрывай свой «ящик Пандоры»!
Расставил неузнаваемый Женька своё царство, а Лысак, будто к праздничному столу, меня приглашает:
- Давай, подсаживайся. Докажи, что тогда пересдал.
Но тут я вспомнил «монолог Московского», да и характер мой подсказал слова.
- Какой сдавай? Вы меня вызвали, пересдавать? А с какой радости? Нарушений нет, права в кармане. Сдавай! Вы бы ещё постреляли из пистолетиков, или из пушки бабахнули, для пользы следствия. Мурыжите, посцать не пускаете, нервы мотаете! А я - сдавай? Два года прошло! И правила уже поменяли! Можно подумать, если я сдам, вы дело Лайкова закроете. Не верю! Сдавать не буду, писать не буду. Сажайте, стреляйте! Мне на жизнь в таком обществе наплевать. Плевать на такси, на гонки! Хай вам коммунизм и спортивные показатели повышают зажратые бугаи из ГАИ. Уроды. Всё! Хватит.
И вправду, описать это «следствие» романа не хватит. Так что смещаю рассказ к тому моменту, когда усталый Лысак вернулся к старой пластинке:
- Ты не мог попасть в кабинет Ивлева или Лайков без повестки. Наш народ просто так не прыгает до начальства. Секретарша не пустит! Значит, лестница субординации: сержант, комвзвода, дивизиона и далее. А они, - он опять грохнул кулаком по столу, - без подачки не делают ни-че-го! Нет у них друзей, нет понимания, нет соболезнования - по Уставу! И так же мне скажет начальство, если тебя отпущу! Так что колись, пацан, дорогой! Хрен с ним, Лайковым, обскакал ты его, пока он в Сочи жопой волны гасил. Верю! А то, что ты запросто попал к Ивлеву на ковёр, не верю! Ха-ха! Из Областной ГАИ документы ушли в Городское, а потом обратно? За просто так? В нашей стране? Ты меня идиотом считаешь? Кроме того, Ивлев лично, в кабинете выдал тебе права, а не, как положено, в комнате Учёта. Так?
- Так.
- Почему?
- Спросите его!
- Хорошо, я козёл, гнилой комуняка, мент, предатель Родины! Мне плевать на твои мысли! Но давай, веди твоё дело! Закрой так, чтобы тебя и меня потом за жопу не взяли. Докажи, как попал к Ивлеву? Так скажи, чтобы я ПО ЖИЗНИ поверил тебе. И, чтобы свидетели были. Пусть хоть в кино их за это повёл, хоть мороженое купил, две порции, или стакан семечек, или бутылку пива - одну напару распили. Понимаешь? Это не взятка! Вот и Московский сказал, не дурак: водкой брал! Так что, ты прости меня, как умный следователь, но с «большим спасибо» или крепким рукопожатием за возвращение прав, ты отсюда не выйдешь! Лайков сказал: 200 рублей за это берут! Больше, меньше, а когда Лайков в отпуске, шанс у другого. А если ты и впрямь Колобок, всех одел на финдиперец, давай мне на стол все дорожки твои! Всех лисичек, волков и бабушку с дедушкой. - Лысак достал коробок спичек, вытащил одну. - Так выкладывай, чтобы поверил я. И тогда всё: уходишь! За наличием отсутствия состава преступления. Как отец обещаю.
- Да уж! - засомневался я. - Ладно, батя, опять прошусь в туалет. Потом таблеточку валидола, стакан воды и хоть кусок хлеба. Отключаюсь я. На жалость вам не давлю, но не вру: пару месяцев, как из больницы. И тогда я дам вам клятву, как сын. Получите всё, как бывает, когда правда на твоей стороне.
В туалете я вдруг заметил, что нечто простейшее дарит непередаваемое облегчение и наслаждение. Потом написал Лысаку пальцем по столу, как в детской игре «отгадай слово»: Клянусь! Лысак хохотнул.
- Это я слышу каждый день; всю жизнь в органах. Но мне уже интересно! Вот валидол, вода, булочка. Свою отдаю. И валидол тоже мой. Так что давай, сливай.
Я вкусил булочку, выпил воды и тоже в ответ усмехнулся.
- Не понимаю вашей игры с уголовниками! Не они перенимают человеческую речь, но милиция обязательно перехватывает их жаргон, будто подчёркивает: мы - кореша. Сливай! Не отсюда ли всё? Но ладно. Итак, повторю: сливать некого, а правду скажу.
Начал от встречи с Ивановым, возле «Знамени коммунизма». Всё, как было, включая буфет. И только собрался «каяться» дальше, вдруг Лысак позвонил в редакцию.
- Это из прокуратуры. Лысак. Мне бы пощебетать с Ивановым. Если не трудно. Жду прямо чичас. Дельце есть махонькое.
Отца увезли. Потом партийное руководство его всё-таки исключило.
Был суд, всё решил «справедливо»: дали 4 года. Я был там. Речь шла о хищении обручного железа для бочек. Какой-то колхоз под Одессой предложил папе продать полосы, так как на базе отца была экономия. Папа ответил на суде:
- Предложение было. Я сказал, - когда получим заказ, спрошу в бухгалтерии железной дороги, как правильно оформить передачу колхозу. Потом, - у нас ведь своего грузовика нет, - колхоз подогнал грузовик. Тогда я решил привезти и выгрузить железо на нашу базу, и сразу ехать в бухгалтерию. Разрешат продать, - оформят. Нет, пусть думают, как оплатить грузовик. Погрузили железо. Со мной было двое рабочих: бондари. А в грузовике водитель и представитель колхоза. Тут - обеденный перерыв. Решили: я с рабочими пошёл в столовую, а водитель попросился заехать в Дом колхозника, где оставил он свои вещи. Но для проезда по городу нужны накладные на груз? Я и отдал с условием, что после обеда все встретимся на базе. А потом, как только машина отъехала, в столовой меня и рабочих арестовали. Денег у меня было 27 копеек; на обед хотел занять у рабочих. Насколько я знаю, у водителя и представителя колхоза денег на сделку или от сделки тоже не было. О какой же сделке речь? - спросил отец на суде. - Грузовик арестовали в городе, не за городом. А в обвинении стоит: колхоз купил, я продал. Без денег?
Через годы, когда отца освободили, выяснилось. Единственным, кто знал «о сделке», был папин заместитель: дядя Ваня Пулов. Друг. Он всё и состряпал, чтобы начальником стать. Кроме того, потом следователь устроил в туалете следственного изолятора «случайную» встречу отца и представителя колхоза. Там «колхозник» расплакался:
- Давид, возьми вину на себя! Твои дети старше. А я по своим связям сделаю, что нас вообще не посадят.
Тем не менее, сделку суд оценил в 800 рублей. Папе даже в последнем слове говорить не дали. Перебивали, требовали отвечать однозначно: признаёт вину, или нет. Он ответил:
- Виновен лишь в том, что не погиб на фронте, а теперь стою перед теми, кого защищал.
Через пять лет следователя посадили за махинации, но нам от этого легче не стало.
Теперь у Лысака я вспоминал это всё и убеждался: если доказывать, что аварии не было, а аварийную ситуацию создал Виль - водитель Лайкова, всё равно разбирали не аварию, но взятку. И «справедливый суд» не поможет, даже если скажу, что дал Ивлеву. Статья обвинения - до 7 лет. Легче ли, если получу 2 или 3 года?
Я говорил, что хотел учиться на следователя. А готовился сам. И теперь будто проверял себя, зря ли от мечты отказался; таким ли следователем хотел стать? Нет. Я видел глупость вопросов и методов получения показаний; и то, что система пронизана ложью и взятками. Но что-то надо было предпринимать.
После туалета я спросил Лысака прямым текстом:
- Зачем мурыжите? Показать власть, или взятку хотите за освобождение?
Но и это не помогло. Лысак вновь и вновь вызывал на очную ставку автоинспекторов. Им говорил, что я через них передал деньги Ивлеву; или меня убеждал, что инспектор сознался: деньги от меня передал. Пересказать перекрёстные вопросы трёх-четырёх следователей одновременно, пяти романов не хватит! Гаишники дрожали от страха, плакали, божились, крестились, падали на колени. Только один, старший лейтенант Московский (имя не помню) вдруг обматерил меня и Лысака!
- Он мне ничего не передавал! А если мне что давали, так только водку. Высцал давно, не проверите! И пошли бы вы все! Сажайте, не сажайте, чужих вшей на себя не возьму!
Я понял, - у Лысака идея одна: я работал в ГАИ, меня знают, но права «за спасибо» не отдали бы; значит, кто-то помог. И даже то, что мне вписали лишение прав на два месяца, - Лысак считал «ходом конём». Поэтому после Лайкова вызвал на очную ставку ещё и старшего лейтенанта Женю Гаражеева; из Городской ГАИ, где тот командовал отделом, куда попадали права штрафников. Привезли его с чемоданчиком, известным водителям, как «Быть или не быть». Набор перекрёстков, автомобилей, лошадок, трамваев и велосипедов, с помощью которых тогда происходили экзамены по правилам дорожного движения.
Увидел я Женю и обмер! В этот день уже насмотрелся на трясущиеся толстые щёки, животы и посиневшие от страха губы. Все эти люди были по жизни горды должностью, формой и тем, что водители перед ними трепетали, заискивали и задаривали. Гаишники на посту и вовсе - козырнут для приличия, на публику, и, нарушил ты или нет, сразу забирали водительское удостоверение. А потом:
- Привет, что дашь? - Или в лоб, - Обои нужны, сантехника, краска. Подгонишь, отдам.
Но Гаражеев был кабинетный работник, просто так не подъедешь! Вот и распирало его от самомнения. А тут высокий красавец превратился в сутулого, худого мальчишку!
- Давай, взяточник, - скомандовал Лысак, - раскрывай свой «ящик Пандоры»!
Расставил неузнаваемый Женька своё царство, а Лысак, будто к праздничному столу, меня приглашает:
- Давай, подсаживайся. Докажи, что тогда пересдал.
Но тут я вспомнил «монолог Московского», да и характер мой подсказал слова.
- Какой сдавай? Вы меня вызвали, пересдавать? А с какой радости? Нарушений нет, права в кармане. Сдавай! Вы бы ещё постреляли из пистолетиков, или из пушки бабахнули, для пользы следствия. Мурыжите, посцать не пускаете, нервы мотаете! А я - сдавай? Два года прошло! И правила уже поменяли! Можно подумать, если я сдам, вы дело Лайкова закроете. Не верю! Сдавать не буду, писать не буду. Сажайте, стреляйте! Мне на жизнь в таком обществе наплевать. Плевать на такси, на гонки! Хай вам коммунизм и спортивные показатели повышают зажратые бугаи из ГАИ. Уроды. Всё! Хватит.
И вправду, описать это «следствие» романа не хватит. Так что смещаю рассказ к тому моменту, когда усталый Лысак вернулся к старой пластинке:
- Ты не мог попасть в кабинет Ивлева или Лайков без повестки. Наш народ просто так не прыгает до начальства. Секретарша не пустит! Значит, лестница субординации: сержант, комвзвода, дивизиона и далее. А они, - он опять грохнул кулаком по столу, - без подачки не делают ни-че-го! Нет у них друзей, нет понимания, нет соболезнования - по Уставу! И так же мне скажет начальство, если тебя отпущу! Так что колись, пацан, дорогой! Хрен с ним, Лайковым, обскакал ты его, пока он в Сочи жопой волны гасил. Верю! А то, что ты запросто попал к Ивлеву на ковёр, не верю! Ха-ха! Из Областной ГАИ документы ушли в Городское, а потом обратно? За просто так? В нашей стране? Ты меня идиотом считаешь? Кроме того, Ивлев лично, в кабинете выдал тебе права, а не, как положено, в комнате Учёта. Так?
- Так.
- Почему?
- Спросите его!
- Хорошо, я козёл, гнилой комуняка, мент, предатель Родины! Мне плевать на твои мысли! Но давай, веди твоё дело! Закрой так, чтобы тебя и меня потом за жопу не взяли. Докажи, как попал к Ивлеву? Так скажи, чтобы я ПО ЖИЗНИ поверил тебе. И, чтобы свидетели были. Пусть хоть в кино их за это повёл, хоть мороженое купил, две порции, или стакан семечек, или бутылку пива - одну напару распили. Понимаешь? Это не взятка! Вот и Московский сказал, не дурак: водкой брал! Так что, ты прости меня, как умный следователь, но с «большим спасибо» или крепким рукопожатием за возвращение прав, ты отсюда не выйдешь! Лайков сказал: 200 рублей за это берут! Больше, меньше, а когда Лайков в отпуске, шанс у другого. А если ты и впрямь Колобок, всех одел на финдиперец, давай мне на стол все дорожки твои! Всех лисичек, волков и бабушку с дедушкой. - Лысак достал коробок спичек, вытащил одну. - Так выкладывай, чтобы поверил я. И тогда всё: уходишь! За наличием отсутствия состава преступления. Как отец обещаю.
- Да уж! - засомневался я. - Ладно, батя, опять прошусь в туалет. Потом таблеточку валидола, стакан воды и хоть кусок хлеба. Отключаюсь я. На жалость вам не давлю, но не вру: пару месяцев, как из больницы. И тогда я дам вам клятву, как сын. Получите всё, как бывает, когда правда на твоей стороне.
В туалете я вдруг заметил, что нечто простейшее дарит непередаваемое облегчение и наслаждение. Потом написал Лысаку пальцем по столу, как в детской игре «отгадай слово»: Клянусь! Лысак хохотнул.
- Это я слышу каждый день; всю жизнь в органах. Но мне уже интересно! Вот валидол, вода, булочка. Свою отдаю. И валидол тоже мой. Так что давай, сливай.
Я вкусил булочку, выпил воды и тоже в ответ усмехнулся.
- Не понимаю вашей игры с уголовниками! Не они перенимают человеческую речь, но милиция обязательно перехватывает их жаргон, будто подчёркивает: мы - кореша. Сливай! Не отсюда ли всё? Но ладно. Итак, повторю: сливать некого, а правду скажу.
Начал от встречи с Ивановым, возле «Знамени коммунизма». Всё, как было, включая буфет. И только собрался «каяться» дальше, вдруг Лысак позвонил в редакцию.
- Это из прокуратуры. Лысак. Мне бы пощебетать с Ивановым. Если не трудно. Жду прямо чичас. Дельце есть махонькое.
АЛЕКСЕЙ ИВАНОВ
Пока я доел булочку, Иванов уже был в кабинете. Увидел меня, заморгал, усы задрожали. Замер возле двери. Лысак подошёл, не поленился; поздоровался за руку и, как на буксире подвёл Иванова к столу. А мне перед этим запретил вставлять реплики без его разрешения. Но я поздоровался и сказал Иванову:
- Не волнуйтесь, Алексей, как вас там, за нами правда!
- Молчать! - рявкнул Лысак, чтобы напомнить, кто в кабинете хозяин. И кулаком по столу. А Иванова затрясло ещё больше: за сердце хватается, чуть со стула не падает. Жаль его стало! Да и картинка, конечно «Не ждали». Лысак ему дал валидол, стакан воды, - светится счастьем ощущения власти. А Иванов, не виновный, по сути, дрожит, будто сразу признался во всех преступлениях! Ах, как это нравилось Лысаку!
Иванов мямлил:
- Правда, ехали мы туда, когда корабли... там. Виль, значит, ехал быстро, машин в городе не было. Взял левее, чтобы быстрее, когда трамвай. Выскочить. А там пар, значит, лёд. Он, водитель, - кивнул в мою сторону, - молодец, чудом выкрутил. А потом на улице встретился. Пальцы отморозил. А Лайков - в отпуск. Вот я помог: правду позвонил одному, другому.
- А благодарность? - ехидно напомнил Лысак.
Иванов ещё больше затрясся, развёл руками:
- А что ещё? Я в буфете купил ему бутерброд с икрой, кофе, коньяк.
- Нет, это ясно. Но вы сами знаете, Михал Петрович глухо завяз по взяткам. И теперь важно не то, как вы спасителя отблагодарили, - важно, что вы от него получили 200 рублей как бы для Михал Петровича. А сколько осталось у вас за то, что звонили и тревожили доблестных работников ГАИ?
Иванов обмер. Задыхался, «как рыба об лёд». Тогда Лысак положил на стол одну спичку и, как дирижёр, жестом дал мне слово. Я подтвердил:
- Встретились. Буфет при газете богатый, как пещера пиратов; кофе, коньяк, лимончик под сахаром и бутерброд - он купил. Но с красной икрой. Я её больше люблю. И да, я сказал, что в долгу. Но в такси всегда так: ты мне поставил, я поставлю тебе.
- Но я его с тех пор не видел! Вот по сей день! - ожил корреспондент.
И я подтвердил.
Вскоре Лысак отпустил Иванова.
- Алексей, дать вам машину, чтобы доставили. Или по воздуху, своим ходом?
- Нет-нет, затряс всем телом спортивный обозреватель. Пройдуся.
- Только Лёша, пожалуйста, другом будь, ты никому сейчас не вдавайся в подробности, сам понимаешь: тайна следствия. И это, - он щёлкнул себя по кадыку, - после валидола не надо в буфет. - Просто пройдися. А то, не дай бог, мне скажут, что после допроса. А какой это допрос? За жизнь покалякали, без повестки. А надо будет, если не возражаешь, как-нибудь ещё. Вот ведь как обернулося! - Лысак взялся за сердце, подчёркивая нашу общую солидарность. А Иванов без слов разводил руками и кланялся, пока не скрылся за дверью.
Несколько минут Лысак молчал. Лицо, лоб растирал. И я вздохнул, о себе напомнил:
- Разрешите идти, товарищ полковник?
Лысак не ответил. Достал вторую спичку.
- Смотри. Старая песня! Через два года после события, произошедшего в непонятной связи судеб, но как бы при полной невиновности обвиняемой стороны, тебя, - ты сидишь здесь, и мы играем не в поддавки. И даже Иванов не представлял возможности такого свето-пере-ставления. Но случилось! Так не надо ли думать о том, что ты через время опять попадёшь сюда? Но кто-то другой спросит, как ты ушёл от Лысака? А? Мало ли? А вдруг и меня кто-то уже хочет сместить, как хотел занять место твоего папы его заместитель? Подумай! Тем более, по Станиславскому «Не верю» я, что этот газетчик свой «магарыч» просто так упустил, или те ему не напомнили, кому звонил. Ишь, защитник! А в машине Лайкова язык в жопу заткнул! Мог ведь сразу сказать: не дело, Петрович, за что парня давишь, он жизнь нам спас! Не сказал. И другие жополизы Лайкову только подвякали. Ты сам так сказал. Да и ты не свинья, не мог за доброе слово и рюмку коньяка свою гордость не показать! Значит, кроме отмороженных пальцев или липовых гемороев что-то ещё варилось эти два месяца, что тебе вписали, как штраф. Поэтому я не верю! И спичка в пальцах моих уже пропотела. Тоись, щас, сука, последний раз стукну кулаком по столу, и покатят тебя в КПЗ, на нары! А потом в СИЗО (следственный изолятор). И кукарекать там будешь, пока по этому делу я папку последнюю не закрою! Понял? Раз уж судьба твоя дала этот урок, значит, припасла и дверь запасную. Открывай! Ползи в неё, просочись, как дым! И не думай, чей покой потревожишь. Слышь, сынок, ты же не партизан, чтобы военную тайну хранить. Кого боишься продать? Пусть я гавно-следователь (выражения были и крепче), но чувствую, есть ещё страницы в этой истории. Мне без них твоя повесть не убедительна! Судьба твоя веселее, чем хохмы О.Генри, вот и рассказывай! Удиви! А за это тебе (кладёт на стол свою визитку) моё слово даю: будет трудно, звони. Помогу, не хуже газетчика. Когда выйдешь. За правду и я поднатужусь. Хотя и погоны давят. Так что вали свою беспогонную! Хоть наври, но красиво.
- А что мне врать? Кому Иванов звонил, я туда не ходил. Без меня завертелось. Да, они могли ждать, что я потом по кругу пойду с подношениями, но не пошёл. Принципиально: я жизнь им спас. Иванов так и говорил по телефону. А чем те кореша ему обязаны, откуда мне знать! Плюс, я же сказал: по больницам валялся. Потом соревнования всякие. Замотался.
- Ничего, - говорит Лысак, показывая вторую спичку - разматывай.
Я кивнул:
- Был ещё дядя Вова.
Лысак положил спичку и облокотился на стол, как внимательный слушатель.
ДЯДЯ ВОВА КАНДЫБКО...
приехал в наш двор году в 64-м. Жена - тётя Люда, дочь Лора, чуть младше меня, сын Вовка, лет десяти. Тётя Люда работала в Областной ветеринарной инспекции. Куры, гуси, поросята, за этим она на Привоз не бегала. И делилась с соседями по сходной цене. А дядя Вова кого-то возил на господской «Волге». К моменту, важному в этом деле, в «Черноморской коммуне», рядом со «Знаменем коммунизма», дверь в дверь. Госномер Волги - 02-26. Значит, хоть задним ходом катайся на красный свет! Но он перед нами не кичился.
Занимали они весь верхний этаж. У Лоры была отдельная комнатка (метров пять), - невиданная для подростков роскошь. Мы нередко сидели у неё до ночи. Тётя Люда была нам, как мать. Однажды я впервые перепил так, что постеснялся идти домой. Пошёл к тёте Люде. У них и грохнулся, со всеми последствиями. Тётя Люда и Лора убирали за мной полквартиры. А к ночи отстирали меня в ванной (у них была), высушили и отутюжили мои вещи, и меня отвели домой. О моём позоре тётя Люда никому не рассказала. Но! Ближе к теме.
Естественно, я рассказал в семье Кандыбко о проблемах с Лайковым. А дядя Вова сказал:
- Не волнуйся, буду напоминать Иванову, чтобы «там не замёрзло».
- В долгу не останусь, - ответил я. - А позже, честное слово, - говорю Лайкову, - замотался, забегался. Права забрал и, то соревнования, то больница, то техникум, то план после гонок дожимай. Плюс, мотоцикл спёрли; потом второй. По милициям бегал, сам мотоциклы искал. А когда вспомнил про долг, купил четыре бутылки коньяка. Но взятки давать не умею, поэтому понёс к дяде Вове. Передать и спросить, достаточно ли. Откуда мне знать, сколько те коммунисты берут за услугу правду сказать по телефону?! А так, по жизни, дядя Вова же сам ничего не решал, по ГАИ не бегал! Потому и вмешивать его не хочу.
- Это понятно, - хмыкнул Лысак, - но давай-ка без перерывов. Дальше кати.
- А что катить? Пришёл, его не было дома. Оставил тёте Люде сумку с бутылками, прямо у входа. И всё! Попал ли коньяк к Иванову, не знаю. Дядя Вова потом ничего не говорил. Это я сейчас вспомнил, когда Иванов сказал, что ничего не получал. Так что и дядя Вова на посредника не тянет. В чём он виноват? Что словом помог соседу, другу дочери? Так и на вас можно бочку катить, что дали визитку и обещали помочь. А тут шофёр. Желающих сесть на его место - море. Машины новые, а номера такие, что гаишники не останавливают. Кто при начальстве, сам неприкасаемый. Но, потеряй дядя Вова сладкое место, и тёте Люде сразу замена найдётся! Работа - не у станка стоять за зарплату! За что их впрягать? Вот и вы говорите: коньяк - не взятка. Кстати, дядя Вова мог и с мужем Лорки всё выпить. Они ребята способные. А я как раз под праздник принёс.
Всё это я вписал в объяснение. Лысак сверил даты с календарём, пожевал губами, нос почесал и будто бы подсказал:
- Ага, праздник ты мог не запомнить. Праздник и всё. - Потом взялся за телефон. - Мне бы водителя Кандыбко. Да, срочно. Уже. Нет, плёвый вопрос. - А потом мне говорит, - Давай так: он приедет, ты - ни слова. Так лучше. - Подмигнул мне, как заговорщик.
- Ага! А мне позорище! Мы так не договаривались, - возмутился я.
- Договариваются с гаишниками. Не сцы в муку, не делай пыли. Не убьёт тебя дядя Вова. Рад будет, что его не беру за жопу.
Дядя Вова примчал минут через десять. Увидел меня, обомлел. А когда Лысак рассказал суть свидания, чуть сознание не потерял. Заикается:
- Дети. Соседи. Дружим, как люди. За что же меня?
Лысак объяснил и добавил:
- Вы цирк этот бросьте, дядя Володя, прекратите дурачиться. Тогда вы с соседом уедете прямо отсюда. Раз уж друзья, как родные.
Но дядю Вову трясло.
- Слушай, Кандыбко, - прикрикнул Лысак. - Очень внимательно слушай - те, хотя я не имею права читать вам его показания. Прекратите истерику, а то ничего не поймёте! Он тут написал всё, КАК НАДО! Значит, читаю. И не смейте меня перебивать!
Дядя Вова сцепил ладони, но дрожь его не отпускала. А Лысак начал читать. По сути, всё то, что уже здесь описано. Только в конце поднял палец:
- Внимательно слушайте. «В какой-то выходной день Лора с мужем отмечали в доме какой-то праздник. Кажется именины. А утром могли увидеть в коридоре мою сумку. Они могли подумать: при случае выясним. Могли и выпить с гостями. Тем более, дядя Вова не пьёт вообще. А коньяк, тем более. Мог его зять с гостями. Я больше о бутылках не спрашивал и дядя Вова мне ничего не говорил.
Тут Лысак подсказал:
- «Тем более» написал два раза, грамотей. Одно вычеркну. - А вот тут, дядя Вова, - я, набросал ваши показания. Если что, перепишете, как посредник в передаче взятки.
Дядя Вова замахал руками, но Лысак начал читать:
- «Я, Кандыбко и далее, увидел в моём доме 4 бутылки. Жена сказала, что занёс наш сосед Дорман. Тогда я сказал: коньяк - не дача, можно всегда возвратить. И отдал гостям. Я вообще не пью, как водитель. Сосед долго не приходил. И я часто в командировках от редакции газеты, где работаю водителем. О том, что этот или любой другой коньяк я должен был передать кому-либо, не слышал. С моих слов записано верно. В чём и расписываюсь».
Мы вышли вместе. Я хотел извиниться, но дядя Вова махнул рукой.
- Сами тысячами воруют. Увидел тебя, в глазах потемнело! Вспомнил, как батю твоего упрятали. Испугался, да. Два года прошло, а всплыло. Лайков тварь. Счастье, что мы тогда всё схлебали. Не дал Иванову. Зажал. Да, житуха...
Мы дошли до Тираспольской площади. Здесь дядя Вова как-то особо вздохнул:
- Чуешь, Запах другой? Хорошо просто топать по улице. Счастье! Значит, ты беги в гастроном, потом к нам. Я машину в гараж. Выходной попрошу. Надо обмыть. Ставлю! Только бате не говори, что коньяк я зажилил. А? И то, видишь, к лучшему.
Ночью мы пели: «Ты Одессит Мишка, а это значит, что не страшны тебе ни горе, ни печаль. Ведь ты моряк, Мишка, моряк не плачет. И не теряет бодрость духа никогда!»
Когда-то это была любимая песенка Одесситов. Тех, настоящих. А потом пели «На рейде родном стоит тишина, а море окутал туман». Но вспоминали туман 13.02.1973 года.
Ели, пили, пели. Тётя Люда рыдала, когда узнала подробности этого «праздника».
Кто мог представить, что всего через две недели, в феврале 1975 года, меня арестуют. В этот раз за убийство и изнасилование, чего я не только не совершал, но даже об этом не слышал.
Пока я доел булочку, Иванов уже был в кабинете. Увидел меня, заморгал, усы задрожали. Замер возле двери. Лысак подошёл, не поленился; поздоровался за руку и, как на буксире подвёл Иванова к столу. А мне перед этим запретил вставлять реплики без его разрешения. Но я поздоровался и сказал Иванову:
- Не волнуйтесь, Алексей, как вас там, за нами правда!
- Молчать! - рявкнул Лысак, чтобы напомнить, кто в кабинете хозяин. И кулаком по столу. А Иванова затрясло ещё больше: за сердце хватается, чуть со стула не падает. Жаль его стало! Да и картинка, конечно «Не ждали». Лысак ему дал валидол, стакан воды, - светится счастьем ощущения власти. А Иванов, не виновный, по сути, дрожит, будто сразу признался во всех преступлениях! Ах, как это нравилось Лысаку!
Иванов мямлил:
- Правда, ехали мы туда, когда корабли... там. Виль, значит, ехал быстро, машин в городе не было. Взял левее, чтобы быстрее, когда трамвай. Выскочить. А там пар, значит, лёд. Он, водитель, - кивнул в мою сторону, - молодец, чудом выкрутил. А потом на улице встретился. Пальцы отморозил. А Лайков - в отпуск. Вот я помог: правду позвонил одному, другому.
- А благодарность? - ехидно напомнил Лысак.
Иванов ещё больше затрясся, развёл руками:
- А что ещё? Я в буфете купил ему бутерброд с икрой, кофе, коньяк.
- Нет, это ясно. Но вы сами знаете, Михал Петрович глухо завяз по взяткам. И теперь важно не то, как вы спасителя отблагодарили, - важно, что вы от него получили 200 рублей как бы для Михал Петровича. А сколько осталось у вас за то, что звонили и тревожили доблестных работников ГАИ?
Иванов обмер. Задыхался, «как рыба об лёд». Тогда Лысак положил на стол одну спичку и, как дирижёр, жестом дал мне слово. Я подтвердил:
- Встретились. Буфет при газете богатый, как пещера пиратов; кофе, коньяк, лимончик под сахаром и бутерброд - он купил. Но с красной икрой. Я её больше люблю. И да, я сказал, что в долгу. Но в такси всегда так: ты мне поставил, я поставлю тебе.
- Но я его с тех пор не видел! Вот по сей день! - ожил корреспондент.
И я подтвердил.
Вскоре Лысак отпустил Иванова.
- Алексей, дать вам машину, чтобы доставили. Или по воздуху, своим ходом?
- Нет-нет, затряс всем телом спортивный обозреватель. Пройдуся.
- Только Лёша, пожалуйста, другом будь, ты никому сейчас не вдавайся в подробности, сам понимаешь: тайна следствия. И это, - он щёлкнул себя по кадыку, - после валидола не надо в буфет. - Просто пройдися. А то, не дай бог, мне скажут, что после допроса. А какой это допрос? За жизнь покалякали, без повестки. А надо будет, если не возражаешь, как-нибудь ещё. Вот ведь как обернулося! - Лысак взялся за сердце, подчёркивая нашу общую солидарность. А Иванов без слов разводил руками и кланялся, пока не скрылся за дверью.
Несколько минут Лысак молчал. Лицо, лоб растирал. И я вздохнул, о себе напомнил:
- Разрешите идти, товарищ полковник?
Лысак не ответил. Достал вторую спичку.
- Смотри. Старая песня! Через два года после события, произошедшего в непонятной связи судеб, но как бы при полной невиновности обвиняемой стороны, тебя, - ты сидишь здесь, и мы играем не в поддавки. И даже Иванов не представлял возможности такого свето-пере-ставления. Но случилось! Так не надо ли думать о том, что ты через время опять попадёшь сюда? Но кто-то другой спросит, как ты ушёл от Лысака? А? Мало ли? А вдруг и меня кто-то уже хочет сместить, как хотел занять место твоего папы его заместитель? Подумай! Тем более, по Станиславскому «Не верю» я, что этот газетчик свой «магарыч» просто так упустил, или те ему не напомнили, кому звонил. Ишь, защитник! А в машине Лайкова язык в жопу заткнул! Мог ведь сразу сказать: не дело, Петрович, за что парня давишь, он жизнь нам спас! Не сказал. И другие жополизы Лайкову только подвякали. Ты сам так сказал. Да и ты не свинья, не мог за доброе слово и рюмку коньяка свою гордость не показать! Значит, кроме отмороженных пальцев или липовых гемороев что-то ещё варилось эти два месяца, что тебе вписали, как штраф. Поэтому я не верю! И спичка в пальцах моих уже пропотела. Тоись, щас, сука, последний раз стукну кулаком по столу, и покатят тебя в КПЗ, на нары! А потом в СИЗО (следственный изолятор). И кукарекать там будешь, пока по этому делу я папку последнюю не закрою! Понял? Раз уж судьба твоя дала этот урок, значит, припасла и дверь запасную. Открывай! Ползи в неё, просочись, как дым! И не думай, чей покой потревожишь. Слышь, сынок, ты же не партизан, чтобы военную тайну хранить. Кого боишься продать? Пусть я гавно-следователь (выражения были и крепче), но чувствую, есть ещё страницы в этой истории. Мне без них твоя повесть не убедительна! Судьба твоя веселее, чем хохмы О.Генри, вот и рассказывай! Удиви! А за это тебе (кладёт на стол свою визитку) моё слово даю: будет трудно, звони. Помогу, не хуже газетчика. Когда выйдешь. За правду и я поднатужусь. Хотя и погоны давят. Так что вали свою беспогонную! Хоть наври, но красиво.
- А что мне врать? Кому Иванов звонил, я туда не ходил. Без меня завертелось. Да, они могли ждать, что я потом по кругу пойду с подношениями, но не пошёл. Принципиально: я жизнь им спас. Иванов так и говорил по телефону. А чем те кореша ему обязаны, откуда мне знать! Плюс, я же сказал: по больницам валялся. Потом соревнования всякие. Замотался.
- Ничего, - говорит Лысак, показывая вторую спичку - разматывай.
Я кивнул:
- Был ещё дядя Вова.
Лысак положил спичку и облокотился на стол, как внимательный слушатель.
ДЯДЯ ВОВА КАНДЫБКО...
приехал в наш двор году в 64-м. Жена - тётя Люда, дочь Лора, чуть младше меня, сын Вовка, лет десяти. Тётя Люда работала в Областной ветеринарной инспекции. Куры, гуси, поросята, за этим она на Привоз не бегала. И делилась с соседями по сходной цене. А дядя Вова кого-то возил на господской «Волге». К моменту, важному в этом деле, в «Черноморской коммуне», рядом со «Знаменем коммунизма», дверь в дверь. Госномер Волги - 02-26. Значит, хоть задним ходом катайся на красный свет! Но он перед нами не кичился.
Занимали они весь верхний этаж. У Лоры была отдельная комнатка (метров пять), - невиданная для подростков роскошь. Мы нередко сидели у неё до ночи. Тётя Люда была нам, как мать. Однажды я впервые перепил так, что постеснялся идти домой. Пошёл к тёте Люде. У них и грохнулся, со всеми последствиями. Тётя Люда и Лора убирали за мной полквартиры. А к ночи отстирали меня в ванной (у них была), высушили и отутюжили мои вещи, и меня отвели домой. О моём позоре тётя Люда никому не рассказала. Но! Ближе к теме.
Естественно, я рассказал в семье Кандыбко о проблемах с Лайковым. А дядя Вова сказал:
- Не волнуйся, буду напоминать Иванову, чтобы «там не замёрзло».
- В долгу не останусь, - ответил я. - А позже, честное слово, - говорю Лайкову, - замотался, забегался. Права забрал и, то соревнования, то больница, то техникум, то план после гонок дожимай. Плюс, мотоцикл спёрли; потом второй. По милициям бегал, сам мотоциклы искал. А когда вспомнил про долг, купил четыре бутылки коньяка. Но взятки давать не умею, поэтому понёс к дяде Вове. Передать и спросить, достаточно ли. Откуда мне знать, сколько те коммунисты берут за услугу правду сказать по телефону?! А так, по жизни, дядя Вова же сам ничего не решал, по ГАИ не бегал! Потому и вмешивать его не хочу.
- Это понятно, - хмыкнул Лысак, - но давай-ка без перерывов. Дальше кати.
- А что катить? Пришёл, его не было дома. Оставил тёте Люде сумку с бутылками, прямо у входа. И всё! Попал ли коньяк к Иванову, не знаю. Дядя Вова потом ничего не говорил. Это я сейчас вспомнил, когда Иванов сказал, что ничего не получал. Так что и дядя Вова на посредника не тянет. В чём он виноват? Что словом помог соседу, другу дочери? Так и на вас можно бочку катить, что дали визитку и обещали помочь. А тут шофёр. Желающих сесть на его место - море. Машины новые, а номера такие, что гаишники не останавливают. Кто при начальстве, сам неприкасаемый. Но, потеряй дядя Вова сладкое место, и тёте Люде сразу замена найдётся! Работа - не у станка стоять за зарплату! За что их впрягать? Вот и вы говорите: коньяк - не взятка. Кстати, дядя Вова мог и с мужем Лорки всё выпить. Они ребята способные. А я как раз под праздник принёс.
Всё это я вписал в объяснение. Лысак сверил даты с календарём, пожевал губами, нос почесал и будто бы подсказал:
- Ага, праздник ты мог не запомнить. Праздник и всё. - Потом взялся за телефон. - Мне бы водителя Кандыбко. Да, срочно. Уже. Нет, плёвый вопрос. - А потом мне говорит, - Давай так: он приедет, ты - ни слова. Так лучше. - Подмигнул мне, как заговорщик.
- Ага! А мне позорище! Мы так не договаривались, - возмутился я.
- Договариваются с гаишниками. Не сцы в муку, не делай пыли. Не убьёт тебя дядя Вова. Рад будет, что его не беру за жопу.
Дядя Вова примчал минут через десять. Увидел меня, обомлел. А когда Лысак рассказал суть свидания, чуть сознание не потерял. Заикается:
- Дети. Соседи. Дружим, как люди. За что же меня?
Лысак объяснил и добавил:
- Вы цирк этот бросьте, дядя Володя, прекратите дурачиться. Тогда вы с соседом уедете прямо отсюда. Раз уж друзья, как родные.
Но дядю Вову трясло.
- Слушай, Кандыбко, - прикрикнул Лысак. - Очень внимательно слушай - те, хотя я не имею права читать вам его показания. Прекратите истерику, а то ничего не поймёте! Он тут написал всё, КАК НАДО! Значит, читаю. И не смейте меня перебивать!
Дядя Вова сцепил ладони, но дрожь его не отпускала. А Лысак начал читать. По сути, всё то, что уже здесь описано. Только в конце поднял палец:
- Внимательно слушайте. «В какой-то выходной день Лора с мужем отмечали в доме какой-то праздник. Кажется именины. А утром могли увидеть в коридоре мою сумку. Они могли подумать: при случае выясним. Могли и выпить с гостями. Тем более, дядя Вова не пьёт вообще. А коньяк, тем более. Мог его зять с гостями. Я больше о бутылках не спрашивал и дядя Вова мне ничего не говорил.
Тут Лысак подсказал:
- «Тем более» написал два раза, грамотей. Одно вычеркну. - А вот тут, дядя Вова, - я, набросал ваши показания. Если что, перепишете, как посредник в передаче взятки.
Дядя Вова замахал руками, но Лысак начал читать:
- «Я, Кандыбко и далее, увидел в моём доме 4 бутылки. Жена сказала, что занёс наш сосед Дорман. Тогда я сказал: коньяк - не дача, можно всегда возвратить. И отдал гостям. Я вообще не пью, как водитель. Сосед долго не приходил. И я часто в командировках от редакции газеты, где работаю водителем. О том, что этот или любой другой коньяк я должен был передать кому-либо, не слышал. С моих слов записано верно. В чём и расписываюсь».
Мы вышли вместе. Я хотел извиниться, но дядя Вова махнул рукой.
- Сами тысячами воруют. Увидел тебя, в глазах потемнело! Вспомнил, как батю твоего упрятали. Испугался, да. Два года прошло, а всплыло. Лайков тварь. Счастье, что мы тогда всё схлебали. Не дал Иванову. Зажал. Да, житуха...
Мы дошли до Тираспольской площади. Здесь дядя Вова как-то особо вздохнул:
- Чуешь, Запах другой? Хорошо просто топать по улице. Счастье! Значит, ты беги в гастроном, потом к нам. Я машину в гараж. Выходной попрошу. Надо обмыть. Ставлю! Только бате не говори, что коньяк я зажилил. А? И то, видишь, к лучшему.
Ночью мы пели: «Ты Одессит Мишка, а это значит, что не страшны тебе ни горе, ни печаль. Ведь ты моряк, Мишка, моряк не плачет. И не теряет бодрость духа никогда!»
Когда-то это была любимая песенка Одесситов. Тех, настоящих. А потом пели «На рейде родном стоит тишина, а море окутал туман». Но вспоминали туман 13.02.1973 года.
Ели, пили, пели. Тётя Люда рыдала, когда узнала подробности этого «праздника».
Кто мог представить, что всего через две недели, в феврале 1975 года, меня арестуют. В этот раз за убийство и изнасилование, чего я не только не совершал, но даже об этом не слышал.
ВТОРОЕ ПРЕСТУПЛЕНИЕ
Историю перемещения отделений больницы услышал и следователь. В феврале 1975 года привезли меня из КПЗ (камеры предварительного заключения) в больницу: проверить алиби, был ли там, в день убийства. Но карточки, когда поступил, - не нашли; пожар был в архиве. Зато на счастье моё во дворе встретилась нянечка. Узнала меня.
- Шо, опять? Та шо ж воны паразыты роблять? Тоже мэни - профэсура!
Сыщик сразу на нянечку карандашиком тычет, блокнотик достал. А второй схватился за пистолет, оттолкнул меня к дереву.
- Молчать! Не разговаривать!
Бабуля обалдела. А сыскарь ей докладывает:
- Гражданин подозревается в убийстве. Вы должны дать показания. Когда был здесь, почему. И надо обязательно привязать событие.
Это, я так понимаю, что к показаниям надо дать подтверждения. А бабулька поняла только одно: привязать. Развела руками, чуть не в слезах:
- Та чого же його було прывязуваты? Нэ психичэский, сэрцэм маявся. Лижав соби тыхо. И вмер. Яке убийство? Больной другый ночью проснувся, тай позвав ночного. Той його слухав, тай другого практыканта позвав. А тий... Потим ждалы дижурного, шоб пидпысав. Шо той вмер. Та чого же прывязуваты? Мэртви, нэ бигають. Ёй! Та якый з мэня протокол?
А сыскарь по блокнотику строго стукает:
- Когда было, дайте мне дату!
- Та яку дату? Та дэ ж я визьму? - чуть не плачет бабулька. - Лито було...
Надо учесть, что в университет и школу милиции принимают по трём показателям.
1 - крепкая взятка. 2 - служба в милиции не меньше двух лет. З - окончание фамилии на «о», чтобы без всяких «манов, штайнов и брэхтов». Так что после такого опроса держали меня в КПЗ ещё дней пять. Искали тех, кто меня посещал в больнице. «Потому что архивы сгорели, а больничный можно купить!» - сказал прокурор. Не мог же я ему рассказать, что сам спёр свою медицинскую карточку, чтобы она не попал в спортивный диспансер.
Но, всё это было потом, после убийства, о котором я слышал лишь краем уха.
В одном из домов по ул. Франца Меринга (метров 400 от моего дома) в лифте убили практикантку из нашего гастронома, на Толстова. Я её даже не видел. Но через полгода, когда я отлёживался у родителей после «серных лечений», вдруг приезжают знакомые следователи из райотдела милиции. Поулыбались.
- Поехали с нами, ненадолго. Только прихвати жёлтую рубашку.
- А у меня жёлтой нет. Если надо, возьму братовскую. На меня рукава коротки, но можно и подкатать. Идёт? - Так и поехали. А мне, что, чем дома валяться? Не раз вызывали по разным делам, включая похищения мотоциклов. Но в микроавтобусе они вдруг начинают меня расспрашивать о делах с барышнями. А я вообще-то не люблю эти афишки! - Дело мужское - не трепать языком. Мало ли?! И вообще, менты-кореша, вы будто, везёте меня по бабам, но конкурента боитесь!? А я думал, что Пундик мотоцикл нашёл.
Слово за слово, доехали в райотдел. В кабинете зампрокурор Малашкевич. Губастенький, дёсны наружу, зубки со щёлками. Брови хмурит!
- Где был, что делал полгода назад, такого-то числа?
А я толком не понял. Прикинул:
- Кажется, из больницы вышел, от ветра качался. А что?
- Ага, вышел, качался и, чтобы не упасть, на девчонку налёг?
- Причём тут девчонка? - смеюсь. - Вы прямо скажите, чего позвали, рубашка зачем?
- А затем, что знаем таких, - говорит и кулаком по столу. - Не расколешься сразу! Значит, вали в КПЗ. Там и подумаешь, как зубоскалить. Ответишь за всё! На, подпиши!
Смотрю, в записке на арест стоит: «Подозрение в убийстве и изнасиловании». Так ничего и понять не успел, как привезли меня в КПЗ. А там... Впрочем, гораздо позже, в Институте кинематографии я написал сценарий. Часть «дела» в нём. Имя героя - Артём.
Историю перемещения отделений больницы услышал и следователь. В феврале 1975 года привезли меня из КПЗ (камеры предварительного заключения) в больницу: проверить алиби, был ли там, в день убийства. Но карточки, когда поступил, - не нашли; пожар был в архиве. Зато на счастье моё во дворе встретилась нянечка. Узнала меня.
- Шо, опять? Та шо ж воны паразыты роблять? Тоже мэни - профэсура!
Сыщик сразу на нянечку карандашиком тычет, блокнотик достал. А второй схватился за пистолет, оттолкнул меня к дереву.
- Молчать! Не разговаривать!
Бабуля обалдела. А сыскарь ей докладывает:
- Гражданин подозревается в убийстве. Вы должны дать показания. Когда был здесь, почему. И надо обязательно привязать событие.
Это, я так понимаю, что к показаниям надо дать подтверждения. А бабулька поняла только одно: привязать. Развела руками, чуть не в слезах:
- Та чого же його було прывязуваты? Нэ психичэский, сэрцэм маявся. Лижав соби тыхо. И вмер. Яке убийство? Больной другый ночью проснувся, тай позвав ночного. Той його слухав, тай другого практыканта позвав. А тий... Потим ждалы дижурного, шоб пидпысав. Шо той вмер. Та чого же прывязуваты? Мэртви, нэ бигають. Ёй! Та якый з мэня протокол?
А сыскарь по блокнотику строго стукает:
- Когда было, дайте мне дату!
- Та яку дату? Та дэ ж я визьму? - чуть не плачет бабулька. - Лито було...
Надо учесть, что в университет и школу милиции принимают по трём показателям.
1 - крепкая взятка. 2 - служба в милиции не меньше двух лет. З - окончание фамилии на «о», чтобы без всяких «манов, штайнов и брэхтов». Так что после такого опроса держали меня в КПЗ ещё дней пять. Искали тех, кто меня посещал в больнице. «Потому что архивы сгорели, а больничный можно купить!» - сказал прокурор. Не мог же я ему рассказать, что сам спёр свою медицинскую карточку, чтобы она не попал в спортивный диспансер.
Но, всё это было потом, после убийства, о котором я слышал лишь краем уха.
В одном из домов по ул. Франца Меринга (метров 400 от моего дома) в лифте убили практикантку из нашего гастронома, на Толстова. Я её даже не видел. Но через полгода, когда я отлёживался у родителей после «серных лечений», вдруг приезжают знакомые следователи из райотдела милиции. Поулыбались.
- Поехали с нами, ненадолго. Только прихвати жёлтую рубашку.
- А у меня жёлтой нет. Если надо, возьму братовскую. На меня рукава коротки, но можно и подкатать. Идёт? - Так и поехали. А мне, что, чем дома валяться? Не раз вызывали по разным делам, включая похищения мотоциклов. Но в микроавтобусе они вдруг начинают меня расспрашивать о делах с барышнями. А я вообще-то не люблю эти афишки! - Дело мужское - не трепать языком. Мало ли?! И вообще, менты-кореша, вы будто, везёте меня по бабам, но конкурента боитесь!? А я думал, что Пундик мотоцикл нашёл.
Слово за слово, доехали в райотдел. В кабинете зампрокурор Малашкевич. Губастенький, дёсны наружу, зубки со щёлками. Брови хмурит!
- Где был, что делал полгода назад, такого-то числа?
А я толком не понял. Прикинул:
- Кажется, из больницы вышел, от ветра качался. А что?
- Ага, вышел, качался и, чтобы не упасть, на девчонку налёг?
- Причём тут девчонка? - смеюсь. - Вы прямо скажите, чего позвали, рубашка зачем?
- А затем, что знаем таких, - говорит и кулаком по столу. - Не расколешься сразу! Значит, вали в КПЗ. Там и подумаешь, как зубоскалить. Ответишь за всё! На, подпиши!
Смотрю, в записке на арест стоит: «Подозрение в убийстве и изнасиловании». Так ничего и понять не успел, как привезли меня в КПЗ. А там... Впрочем, гораздо позже, в Институте кинематографии я написал сценарий. Часть «дела» в нём. Имя героя - Артём.
К.П.З.
Литературный сценарий короткометражного фильма
КПЗ - камеры предварительного заключения; предназначены для содержания подследственных. Без санкции прокурора арест разрешается трое суток.
1
1976 год. Начало марта. Окна КПЗ закрыты глухими щитами, верх которых отстоит от стены сантиметров на 20. Неба почти не видно. В камерах всегда включен свет.
Камера - цементное помещение; под окном дощатый «погост»: цельные нары на шесть человек.
Артём, лет двадцать пять, - сняв обувь, сидит под окном. Прижался щекой к стене, пытается разглядеть небо.
Петрович, лет пятьдесят, - худощав, гладко причёсан. Лежит под старым пальто.
- Жаль тебя, вот и... - убеждает он, щёлкает пальцами. - Тут главное дело срок скостить! А ты артачишься. Нет, люба, раз уж закрыли, - слезу дави, божись, кайся. А после суда, на зоне, пиши по инстанциям. Иначе никак. За мною четыре отсидки! Кое-что понял.
- Но ведь это ошибка! Они же должны убийцу искать... - вяло отозвался Артём.
- Не та компания. На себя надейся. Нечаянно, скажи, получилось. Обнял, поцеловать хотел. - Петрович развёл под пальто руками. - Вырывалась. Прижал покрепче. Парень ты здоровый. Вот и... Года три дадут по первому разу. Обстоятельства смягчающие продумаем. Любил, скажи, до смерти! Крепко, скажи, любил, - поправился он.
За дверью - возня. Распахнулось дверное оконце, заглянул краснощёкий надзиратель.
- Третий нужен?! Встречайте с оркестром, бо скоро расстанетесь. Раскололся! - он весело подмигнул.
Третий, Виктор, - круглолицый, аккуратно постриженный двадцатилетний блондин, нервно закружил перед нарами. Когда двери закрыли, подсел к стоящей на полу алюминиевой тарелке. В ней, под истерзанной краюхой «чернушки», с открытыми глазами дремала ржавая хамса. Набросился на еду, сплёвывая рыбьи головки в ладонь.
- Любишь хамсу, Витёк? Вижу, любишь, - поощрил Петрович. - Да ты отсядь от параши, милый. На тюрьме хамсы много. Но потом обопьёшься...
Виктор благодарно улыбнуться, мыкнул, но остался на прежнем месте.
Артём тяжело вздохнул, улёгся, уставился в потолок. А Петрович сел, аккуратно сложил пальто и, улыбаясь блаженно, отечески посмотрел на Виктора.
- Вот оно, облегчение человеческое! Сознался - и всё. Тюрьма не бабайка, там тоже люди! Жить хочется, кушать! Эх, Витёк, меришорчику под хамсу бы! А!?
Виктор оцепенел. Тяжело сглотнул непрожёванное, тихо заплакал.
- Разбудили Витюшу «сотрудники» - пояснил Артёму Петрович. - Чуть не замёрз парень в «ПАЗике»! Откуда автобус? Как палатку ограбили и сорок ящиков «Меришора» взяли, не помнит. Слава Богу, водку сосать только начали, четыре бутылки открыли гуляки. Остальное вернулось. И автобус разбить не успели, бензин закончился! Год, полтора Витьке светит. Химии. А тебе - ярко! Статья звонковая!
Виктор уже не скулил. Улыбнулся счастливому концу «сказки» Петровича, выбросил рыбьи головки в парашу. Обсосал пальцы, хлебнул из бачка воды, взобрался на нары, заснул.
2
- Поешь, что ли, - напомнил Артёму Петрович.
Артём сполз с нар, обулся, прошёлся по камере, взглянул на Виктора, попил воды, пожал плечами.
- Чувство такое: если съем пищу тюремную, навсегда здесь останусь. - Голос дрогнул.
Петрович задумался. Потом встрепенулся:
- Хочешь, играм тебя обучу, бесплатно! На тюрьме тебе кантоваться долго, если не расколешься сам, а там и на спичках можно сбить пару рублей. - Он достал из пальто спички и начал раскладывать на нарах, объясняя загадки и секреты комбинаций.
Артём минуту смотрел и невпопад отвечал. Вдруг побежал к двери, прислушался.
- Почему меня на допрос не ведут? Этот же, убийца, гуляет себе! - пробормотал он. И повторил вопрос криком, всем телом наваливаясь на массивную дверь.
Распахнулось оконце, краснощёкий охранник рявкнул:
- Не созрел ещё, раз на кого-то валишь! Вот шас вам ещё одного «невинного» приведу! Они с «корешком» - двоих: молотком и цепью! За бутылку и шесть рублей!
Артём замер возле двери. Когда загремели ключи и засовы, метнулся обратно, присел на нары, взглянул на Петровича. И Петрович заволновался: поглядывал на спящего Виктора, встряхивал и оглаживал своё пальто, будто прощаясь с ним.
3
Убийца вошёл не страшный. Мелкий, деревенского типа подросток лет пятнадцати, грязный, растрёпанный. Неловко поклонился: «здраствуйте вам», присел возле двери на пол.
Петрович осмелел; уселся удобнее, строго взглянул на парня, грозно напомнил:
- Ну?
Деревенский засуетился, задёргался и, не вставая с пола, забубнил, оттирая грязные руки:
- А? А что я должен? Что? - испуганно уставился на Петровича.
- Мы не следователи, но кто с нами, здесь, должны знать. А то житуха твоя не заладится. - вкрадчиво пообещал Петрович.
- Да мы за мать заступиться! Без отца живём. На поминках мужики банку дали и за мамкой до хаты пошли! Мы с Лёхой их попросили, а они, драться! Мужики здоровые... вот мы. Не хотели мы! - парень нервничал, исповеди помогал жестами, начал грызть грязные ногти, сплёвывал их на себя.
Виктор посапывал. Размеренно отплёвывался убийца. Петрович достал небольшую расчёску, продул её и опять спрятал. Скрипнул зубами, шумно вздохнул, улёгся, руки за голову.
- Значит, так было дело, как вижу, - жёстко подытожил он. - Накерялись на поминках. Песни попели, как водится. Вы засекли, что мужики мамке деньги показывают. На те трояки повелись; думали, в карманах побольше. Мать вышла первой. Мужики спёрли со стола бутылку, пошли за мамкой. Потом вы с Лёхой мужиков обогнали, во дворе своём ждали. Знали, - в чужом дворе никто в драку не сунется. Да и народ - все на поминках. Мужики и вправду здоровые; вот вы железом и запаслись. А убивали со страху, что встанут. Дорого стала вам «мамка»!
- Да мы только за мать заступиться! - взвизгнул убийца.
Надзиратель распахнул оконце и забасил:
- Кого ты, Петрович, слухаешь?! Они все втроём их во дворе закопали! Руками! Бо и лопату... давно в хате пропили всё! Молоток, да собачья цепяра. Да их уся Слободка знае! Мать - блядь однорукая. Та воны ишо не зарылы и - за бутылку. - Охранник пытался помогать разговору руками, но руки в оконце не влазили. - Так возле мужиков и заснули: руки в крови, в земле, бутылка - вся в их отпечатках! Та шо отпечатки, - ноги с земли торчать, а воны тута! Да стрелять их, козлов, затоптать отут!
Убийца вскочил, рухнул перед дверью на колени и завопил, воздевая к окошку руки, в то же время, стараясь обглодать ноготь.
- Та я же сознался! Сразу! Всю правду, дядечка!
Артём, не сдерживая дрожь, вскочил, подбежал к мелкому, брезгливо толкнул ногой, стараясь попасть по рукам. Потом замахнулся, но тяжело заикал, ломаясь в поясе.
Убийца заслонился руками, но желудок Артёма был пуст, его лишь мутило. Не падал он на убийцу лишь потому, что не мог к нему прикоснуться.
Виктор проснулся, недоумённо протёр глаза, вжался в угол. А надзиратели уже протискивались в дверь и, не набросились на Артёма лишь потому, что Петрович вскочил и потащил его к нарам.
- Не его в насамом-то деле! Того козла тащите в парашу! Пусть, гад, хоть руки от крови отмоет, сука! Он же всё пальцы свои глодает!
Охранники пинками покатили
мелкого в коридор.
4Литературный сценарий короткометражного фильма
КПЗ - камеры предварительного заключения; предназначены для содержания подследственных. Без санкции прокурора арест разрешается трое суток.
1
1976 год. Начало марта. Окна КПЗ закрыты глухими щитами, верх которых отстоит от стены сантиметров на 20. Неба почти не видно. В камерах всегда включен свет.
Камера - цементное помещение; под окном дощатый «погост»: цельные нары на шесть человек.
Артём, лет двадцать пять, - сняв обувь, сидит под окном. Прижался щекой к стене, пытается разглядеть небо.
Петрович, лет пятьдесят, - худощав, гладко причёсан. Лежит под старым пальто.
- Жаль тебя, вот и... - убеждает он, щёлкает пальцами. - Тут главное дело срок скостить! А ты артачишься. Нет, люба, раз уж закрыли, - слезу дави, божись, кайся. А после суда, на зоне, пиши по инстанциям. Иначе никак. За мною четыре отсидки! Кое-что понял.
- Но ведь это ошибка! Они же должны убийцу искать... - вяло отозвался Артём.
- Не та компания. На себя надейся. Нечаянно, скажи, получилось. Обнял, поцеловать хотел. - Петрович развёл под пальто руками. - Вырывалась. Прижал покрепче. Парень ты здоровый. Вот и... Года три дадут по первому разу. Обстоятельства смягчающие продумаем. Любил, скажи, до смерти! Крепко, скажи, любил, - поправился он.
За дверью - возня. Распахнулось дверное оконце, заглянул краснощёкий надзиратель.
- Третий нужен?! Встречайте с оркестром, бо скоро расстанетесь. Раскололся! - он весело подмигнул.
Третий, Виктор, - круглолицый, аккуратно постриженный двадцатилетний блондин, нервно закружил перед нарами. Когда двери закрыли, подсел к стоящей на полу алюминиевой тарелке. В ней, под истерзанной краюхой «чернушки», с открытыми глазами дремала ржавая хамса. Набросился на еду, сплёвывая рыбьи головки в ладонь.
- Любишь хамсу, Витёк? Вижу, любишь, - поощрил Петрович. - Да ты отсядь от параши, милый. На тюрьме хамсы много. Но потом обопьёшься...
Виктор благодарно улыбнуться, мыкнул, но остался на прежнем месте.
Артём тяжело вздохнул, улёгся, уставился в потолок. А Петрович сел, аккуратно сложил пальто и, улыбаясь блаженно, отечески посмотрел на Виктора.
- Вот оно, облегчение человеческое! Сознался - и всё. Тюрьма не бабайка, там тоже люди! Жить хочется, кушать! Эх, Витёк, меришорчику под хамсу бы! А!?
Виктор оцепенел. Тяжело сглотнул непрожёванное, тихо заплакал.
- Разбудили Витюшу «сотрудники» - пояснил Артёму Петрович. - Чуть не замёрз парень в «ПАЗике»! Откуда автобус? Как палатку ограбили и сорок ящиков «Меришора» взяли, не помнит. Слава Богу, водку сосать только начали, четыре бутылки открыли гуляки. Остальное вернулось. И автобус разбить не успели, бензин закончился! Год, полтора Витьке светит. Химии. А тебе - ярко! Статья звонковая!
Виктор уже не скулил. Улыбнулся счастливому концу «сказки» Петровича, выбросил рыбьи головки в парашу. Обсосал пальцы, хлебнул из бачка воды, взобрался на нары, заснул.
2
- Поешь, что ли, - напомнил Артёму Петрович.
Артём сполз с нар, обулся, прошёлся по камере, взглянул на Виктора, попил воды, пожал плечами.
- Чувство такое: если съем пищу тюремную, навсегда здесь останусь. - Голос дрогнул.
Петрович задумался. Потом встрепенулся:
- Хочешь, играм тебя обучу, бесплатно! На тюрьме тебе кантоваться долго, если не расколешься сам, а там и на спичках можно сбить пару рублей. - Он достал из пальто спички и начал раскладывать на нарах, объясняя загадки и секреты комбинаций.
Артём минуту смотрел и невпопад отвечал. Вдруг побежал к двери, прислушался.
- Почему меня на допрос не ведут? Этот же, убийца, гуляет себе! - пробормотал он. И повторил вопрос криком, всем телом наваливаясь на массивную дверь.
Распахнулось оконце, краснощёкий охранник рявкнул:
- Не созрел ещё, раз на кого-то валишь! Вот шас вам ещё одного «невинного» приведу! Они с «корешком» - двоих: молотком и цепью! За бутылку и шесть рублей!
Артём замер возле двери. Когда загремели ключи и засовы, метнулся обратно, присел на нары, взглянул на Петровича. И Петрович заволновался: поглядывал на спящего Виктора, встряхивал и оглаживал своё пальто, будто прощаясь с ним.
3
Убийца вошёл не страшный. Мелкий, деревенского типа подросток лет пятнадцати, грязный, растрёпанный. Неловко поклонился: «здраствуйте вам», присел возле двери на пол.
Петрович осмелел; уселся удобнее, строго взглянул на парня, грозно напомнил:
- Ну?
Деревенский засуетился, задёргался и, не вставая с пола, забубнил, оттирая грязные руки:
- А? А что я должен? Что? - испуганно уставился на Петровича.
- Мы не следователи, но кто с нами, здесь, должны знать. А то житуха твоя не заладится. - вкрадчиво пообещал Петрович.
- Да мы за мать заступиться! Без отца живём. На поминках мужики банку дали и за мамкой до хаты пошли! Мы с Лёхой их попросили, а они, драться! Мужики здоровые... вот мы. Не хотели мы! - парень нервничал, исповеди помогал жестами, начал грызть грязные ногти, сплёвывал их на себя.
Виктор посапывал. Размеренно отплёвывался убийца. Петрович достал небольшую расчёску, продул её и опять спрятал. Скрипнул зубами, шумно вздохнул, улёгся, руки за голову.
- Значит, так было дело, как вижу, - жёстко подытожил он. - Накерялись на поминках. Песни попели, как водится. Вы засекли, что мужики мамке деньги показывают. На те трояки повелись; думали, в карманах побольше. Мать вышла первой. Мужики спёрли со стола бутылку, пошли за мамкой. Потом вы с Лёхой мужиков обогнали, во дворе своём ждали. Знали, - в чужом дворе никто в драку не сунется. Да и народ - все на поминках. Мужики и вправду здоровые; вот вы железом и запаслись. А убивали со страху, что встанут. Дорого стала вам «мамка»!
- Да мы только за мать заступиться! - взвизгнул убийца.
Надзиратель распахнул оконце и забасил:
- Кого ты, Петрович, слухаешь?! Они все втроём их во дворе закопали! Руками! Бо и лопату... давно в хате пропили всё! Молоток, да собачья цепяра. Да их уся Слободка знае! Мать - блядь однорукая. Та воны ишо не зарылы и - за бутылку. - Охранник пытался помогать разговору руками, но руки в оконце не влазили. - Так возле мужиков и заснули: руки в крови, в земле, бутылка - вся в их отпечатках! Та шо отпечатки, - ноги с земли торчать, а воны тута! Да стрелять их, козлов, затоптать отут!
Убийца вскочил, рухнул перед дверью на колени и завопил, воздевая к окошку руки, в то же время, стараясь обглодать ноготь.
- Та я же сознался! Сразу! Всю правду, дядечка!
Артём, не сдерживая дрожь, вскочил, подбежал к мелкому, брезгливо толкнул ногой, стараясь попасть по рукам. Потом замахнулся, но тяжело заикал, ломаясь в поясе.
Убийца заслонился руками, но желудок Артёма был пуст, его лишь мутило. Не падал он на убийцу лишь потому, что не мог к нему прикоснуться.
Виктор проснулся, недоумённо протёр глаза, вжался в угол. А надзиратели уже протискивались в дверь и, не набросились на Артёма лишь потому, что Петрович вскочил и потащил его к нарам.
- Не его в насамом-то деле! Того козла тащите в парашу! Пусть, гад, хоть руки от крови отмоет, сука! Он же всё пальцы свои глодает!
Туалет - умывальник. Краснощёкий выхватил из-за шкафа метровый обрезок резинового шланга. Убийца упал на колени, закрылся руками, визгливо взмолился:
- Дядечки, не надо!
Но охранник не бил; надел шланг на кран, устроил убийце «купание». Второй швырнул в него кусок мыла.
- Раздевайся, сучок! Сначала отмойся!
5
Камера.
- Петрович, на выход! - послышалось из коридора.
- На допрос - пояснил Петрович. - И что им ещё? Всё давно рассказал, всех подельников слил, в комсомол не играюсь. Ты бы, Тёма, поспал. Успокоишься, всё обдумаешь. - Он прощально подмигнул заключённым и вышел, сутулясь, подкашливая, оглаживая пальто.
6
В конце коридора камера для допросов. Стол, табурет прикручены к полу. На табурете Петрович, - прильнул к сигарете.
Вокруг него вышагивает следователь. Кричит:
- Ты, плесень, живёшь здесь, как в гостинице! Жрёшь задарма, каждый день на свободе гуляешь и воруешь себе безнаказанно! А за что?!
Петрович зябко повёл плечами и осторожно напомнил:
- Зачем задарма? Витька я расколол, - он тоже молчал. Вот и новенький сознаётся.
- Витька!? - возмутился следователь. - Да его в автобусе взяли с бутылкой в руках! Только, что соску на горлышко не натянул! А новенький - следователь кривлялся, когтил пальцы, - спал головой на ногах убитых! И не к ним тебя подсадили! Тут полгода дело висяк! - Схватил со стола папку, потряс в воздухе, зло шлёпнул на стол. Достал сигарету, закурил. - Сама убитая, понимаешь, матери говорила, что гуляет с ним! На машине катал. Мать знает его!
- И что с того? - не сдержался Петрович. - Совпало! Мало ли, рядом жили, один гастроном. Нее, Тёма не убивал! Мне опыт подсказывает!
- Чивоо? Опыт? Да ты наседка! Мышь тюремная! Тебе среди нормальных людей тесно, - карманы смущают, так ты в КПЗ прихарчился! Твоё дело колоть, а не опыты строить! Психолог, мать твою! Запомни: он уже здесь! Должен сознаться!
- А убийца?
- Другую убьёт, всё равно попадётся. Ты своё делай. А я за своё в ответе! - Следователь подбежал к Петровичу, выбил сигарету. - Обедать с охраной не будешь! Тюремное жри! И в город не выпущу, пока этого не расколешь!
7
Туалет - умывальник. Голый убийца всхлипывал и дрожал, - отжимал брюки: один конец прижимал ступнёй, другой проворачивал руками. Сейчас он и вовсе похож на деревенского парня, которого лошадь сбросила в грязный пруд.
8
Камера. Петрович вернулся хмурым. За ним прошмыгнул убийца, одет в мокрое. Не глядя вокруг, сел возле двери на пол, моментально заснул, уронив голову на колени.
- Этот точно убил. Козе понятно. - Отмахнулся Петрович и выкрикнул:
- Старшина, обед мне оставили?
Вскоре охранник подал в окошко тарелку.
- Не ждали тебя, Петрович, остыло. - Когда Петрович приблизился к оконцу, подмигнул и шепнул: - Наказали? То-то.
Петрович смолчал. Сел на нары, черпнул ложкой, рассмотрел жижу, и неожиданно звонко крикнул надзирателю:
- Старшина, а ты не спутал кастрюли? Это, похоже, из той, что посуду мыли!
- Та шо ты, Петрович, да мы сами это кушаем. У нас честно, как в коммуниземе!
- А что ты знаешь про коммуниземе? - отозвался Петрович, хлебнув из ложки.
- А як же? Кожный четверг нам толкуют! - охотно доложил надзиратель.
- Та ето не то! - Петрович отставил тарелку и наклонился к оставленному Виктором кусочку хлеба. - Ты нам хлебца подкинь, а я тебе расскажу всё по правде.
Петрович пошёл к двери, отдал старшине тарелку, взял у него половинку хлеба. Отщипнул, понюхал, закрыв глаза, положил в рот. Поразмыслил, гуляя по камере.
- Слухай! Всё начинается со лжи и недомыслия, - поднял указательный пальцем. - Вот ты говоришь, что тюремное кушаешь?
Старшина кивнул, хотел что-то сказать, но Петрович жестом его сдержал и пояснил:
- Это - первичная ложь! Ряшка у тебя салом наетая. А второе, то недомыслие. Ты думаешь, что мы в тюрьме, а ты на свободе? Нет, брат, ты тоже в тюрьме: не свободен ни в помыслах, ни в поступках. Скован ты об - стоятельствами, как мы все. Поэтому скоро одеты будем все одинаково, кушать будем всё равное, а разговаривать перестанем. Будем рычать и гавкать! Никто из нас никуда ездить не сможет, чтобы мы жизни другой не знали. А кто поедет, за удовольствие будет молчать. А потом и с той стороны к нам просто так никого не запустят. Зато у каждого столба будут вещать: «А вот у нас коммунизим! Все равны и всё поровну!». Так и привыкнут все врать. А потом окружающие нас «враги» переймут наш опыт и устроят субботник. Работать - умеют: за день оцепят границы колючей проволокой, чтобы... нас заградить, как бешеных псов, как в лепрозории прокажённых.
Петрович сначала прогуливался, пожёвывая хлеб, потом уселся, сгорбился, накрылся пальто и лёг.
Старшина саданул кулаком по раме оконца:
- Народ не позволют, взбунтуются!
- Видишь, народ, а не ты. Так ведь и народ меж собой начнёт цапаться, а потом, от безвластия и бандитов, по норам попрячется, решётками заградится. А когда все запасы поест, храбрым станет и грабить пойдёт своих же. Начнёт с родаков, свояков. А дальше, как наш, - Петрович приподнялся и кивнул в сторону убийцы, - за бутылку, за два трояка. Потому что красивое, новое, старшина, можно строить только тогда, когда возненавидишь прежнее существование: уродливое, старое. Герцен так говорил. Но видишь, до нас пока не дошло. Притёрлись, притерпелись, приворовались. Ждём, пока вякнет какой-то другой. Так и живём! - Петрович замолк, накрылся с головой пальто. Слышно, - посасывает хлеб.
В конце коридора камера для допросов. Стол, табурет прикручены к полу. На табурете Петрович, - прильнул к сигарете.
Вокруг него вышагивает следователь. Кричит:
- Ты, плесень, живёшь здесь, как в гостинице! Жрёшь задарма, каждый день на свободе гуляешь и воруешь себе безнаказанно! А за что?!
Петрович зябко повёл плечами и осторожно напомнил:
- Зачем задарма? Витька я расколол, - он тоже молчал. Вот и новенький сознаётся.
- Витька!? - возмутился следователь. - Да его в автобусе взяли с бутылкой в руках! Только, что соску на горлышко не натянул! А новенький - следователь кривлялся, когтил пальцы, - спал головой на ногах убитых! И не к ним тебя подсадили! Тут полгода дело висяк! - Схватил со стола папку, потряс в воздухе, зло шлёпнул на стол. Достал сигарету, закурил. - Сама убитая, понимаешь, матери говорила, что гуляет с ним! На машине катал. Мать знает его!
- И что с того? - не сдержался Петрович. - Совпало! Мало ли, рядом жили, один гастроном. Нее, Тёма не убивал! Мне опыт подсказывает!
- Чивоо? Опыт? Да ты наседка! Мышь тюремная! Тебе среди нормальных людей тесно, - карманы смущают, так ты в КПЗ прихарчился! Твоё дело колоть, а не опыты строить! Психолог, мать твою! Запомни: он уже здесь! Должен сознаться!
- А убийца?
- Другую убьёт, всё равно попадётся. Ты своё делай. А я за своё в ответе! - Следователь подбежал к Петровичу, выбил сигарету. - Обедать с охраной не будешь! Тюремное жри! И в город не выпущу, пока этого не расколешь!
7
Туалет - умывальник. Голый убийца всхлипывал и дрожал, - отжимал брюки: один конец прижимал ступнёй, другой проворачивал руками. Сейчас он и вовсе похож на деревенского парня, которого лошадь сбросила в грязный пруд.
8
Камера. Петрович вернулся хмурым. За ним прошмыгнул убийца, одет в мокрое. Не глядя вокруг, сел возле двери на пол, моментально заснул, уронив голову на колени.
- Этот точно убил. Козе понятно. - Отмахнулся Петрович и выкрикнул:
- Старшина, обед мне оставили?
Вскоре охранник подал в окошко тарелку.
- Не ждали тебя, Петрович, остыло. - Когда Петрович приблизился к оконцу, подмигнул и шепнул: - Наказали? То-то.
Петрович смолчал. Сел на нары, черпнул ложкой, рассмотрел жижу, и неожиданно звонко крикнул надзирателю:
- Старшина, а ты не спутал кастрюли? Это, похоже, из той, что посуду мыли!
- Та шо ты, Петрович, да мы сами это кушаем. У нас честно, как в коммуниземе!
- А что ты знаешь про коммуниземе? - отозвался Петрович, хлебнув из ложки.
- А як же? Кожный четверг нам толкуют! - охотно доложил надзиратель.
- Та ето не то! - Петрович отставил тарелку и наклонился к оставленному Виктором кусочку хлеба. - Ты нам хлебца подкинь, а я тебе расскажу всё по правде.
Петрович пошёл к двери, отдал старшине тарелку, взял у него половинку хлеба. Отщипнул, понюхал, закрыв глаза, положил в рот. Поразмыслил, гуляя по камере.
- Слухай! Всё начинается со лжи и недомыслия, - поднял указательный пальцем. - Вот ты говоришь, что тюремное кушаешь?
Старшина кивнул, хотел что-то сказать, но Петрович жестом его сдержал и пояснил:
- Это - первичная ложь! Ряшка у тебя салом наетая. А второе, то недомыслие. Ты думаешь, что мы в тюрьме, а ты на свободе? Нет, брат, ты тоже в тюрьме: не свободен ни в помыслах, ни в поступках. Скован ты об - стоятельствами, как мы все. Поэтому скоро одеты будем все одинаково, кушать будем всё равное, а разговаривать перестанем. Будем рычать и гавкать! Никто из нас никуда ездить не сможет, чтобы мы жизни другой не знали. А кто поедет, за удовольствие будет молчать. А потом и с той стороны к нам просто так никого не запустят. Зато у каждого столба будут вещать: «А вот у нас коммунизим! Все равны и всё поровну!». Так и привыкнут все врать. А потом окружающие нас «враги» переймут наш опыт и устроят субботник. Работать - умеют: за день оцепят границы колючей проволокой, чтобы... нас заградить, как бешеных псов, как в лепрозории прокажённых.
Петрович сначала прогуливался, пожёвывая хлеб, потом уселся, сгорбился, накрылся пальто и лёг.
Старшина саданул кулаком по раме оконца:
- Народ не позволют, взбунтуются!
- Видишь, народ, а не ты. Так ведь и народ меж собой начнёт цапаться, а потом, от безвластия и бандитов, по норам попрячется, решётками заградится. А когда все запасы поест, храбрым станет и грабить пойдёт своих же. Начнёт с родаков, свояков. А дальше, как наш, - Петрович приподнялся и кивнул в сторону убийцы, - за бутылку, за два трояка. Потому что красивое, новое, старшина, можно строить только тогда, когда возненавидишь прежнее существование: уродливое, старое. Герцен так говорил. Но видишь, до нас пока не дошло. Притёрлись, притерпелись, приворовались. Ждём, пока вякнет какой-то другой. Так и живём! - Петрович замолк, накрылся с головой пальто. Слышно, - посасывает хлеб.
В коридоре
зазвонили. Охранник захлопнул оконце.
- Выключи свет, старшина. Пожалуйста! - крикнул Петрович.
Свет погас. Только из проймы окна струился клин лунного света.
- Может быть, завтра меня поведут на допрос? - спросил Артём.
- Завтра суббота, - ответил Петрович. - До понедельника - глухо.
- Как это? Положено только три дня! - сказал Артём.
- А в том-то и шутка! Выходные в КПЗ не считают. Тебя в пятницу и закрыли. Так ничего и не понял? Не ищут убийцу. Ты есть. Кранты. Слух идёт, отпечатки твои совпали. А кто сунется проверять? Состряпают акт. Так что ты здесь шевели мозгами, проси явку с повинной. Потом поздно будет, - нашёптывал Петрович.
- Не могли быть там мои отпечатки. Как? У меня шрам на пальце! Ещё с армии, - волновался Артём.
Петрович вздохнул. Сопел Витёк. Убийца свалился набок, похрапывал, пускал пузыри.
- Лампочка за решёткой. Зачем? - еле слышно шептал Артём. - Они никого не ищут. Ага, правильно. И шнурки отбирают, чтобы не удавился. И с лампочкой, - если разбить, можно стеклом порезать вены, чтобы в больницу. В больницу... там уже не тюрьма...
9
Артём осторожно повернулся набок, прислушался к дыханию соседей. Спят. Тихо поджал ноги, упёрся руками, встал. Скрипнули нары. Потянулся к решётке. Высоко. Прильнул к стене, вытянулся струной, - только тогда пальцы коснулись металла. Ещё усилие, - схватился, подтянулся на руках, подбородком зацепился за кромку окна, а пальцами правой руки схватился за шляпку гвоздя, прижимающего стекло.
- Артём, вы не правы, - вдруг негромко, но твёрдо сказал Петрович. - Пока нам заменят стекло, мы здесь околеем.
Артём грохнулся вниз, - чуть глаз не поранил гвоздём. Упал, сжался калачиком, зарыдал и начал полосовать руку. Петрович навалился на него, чтобы отнять гвоздь.
- Дурак! Какой ты дурак! - задышал в ухо. Пока «скорую» вызовут, истечёшь кровью! Сдохнешь, подарок ментам! На тебя спишут, убийцу искать не будут! А так - шанс тебе.
Проснулся Витёк.
Тьма в камере, непонятная борьба. Вскочил, вжался в угол. - Выключи свет, старшина. Пожалуйста! - крикнул Петрович.
Свет погас. Только из проймы окна струился клин лунного света.
- Может быть, завтра меня поведут на допрос? - спросил Артём.
- Завтра суббота, - ответил Петрович. - До понедельника - глухо.
- Как это? Положено только три дня! - сказал Артём.
- А в том-то и шутка! Выходные в КПЗ не считают. Тебя в пятницу и закрыли. Так ничего и не понял? Не ищут убийцу. Ты есть. Кранты. Слух идёт, отпечатки твои совпали. А кто сунется проверять? Состряпают акт. Так что ты здесь шевели мозгами, проси явку с повинной. Потом поздно будет, - нашёптывал Петрович.
- Не могли быть там мои отпечатки. Как? У меня шрам на пальце! Ещё с армии, - волновался Артём.
Петрович вздохнул. Сопел Витёк. Убийца свалился набок, похрапывал, пускал пузыри.
- Лампочка за решёткой. Зачем? - еле слышно шептал Артём. - Они никого не ищут. Ага, правильно. И шнурки отбирают, чтобы не удавился. И с лампочкой, - если разбить, можно стеклом порезать вены, чтобы в больницу. В больницу... там уже не тюрьма...
9
Артём осторожно повернулся набок, прислушался к дыханию соседей. Спят. Тихо поджал ноги, упёрся руками, встал. Скрипнули нары. Потянулся к решётке. Высоко. Прильнул к стене, вытянулся струной, - только тогда пальцы коснулись металла. Ещё усилие, - схватился, подтянулся на руках, подбородком зацепился за кромку окна, а пальцами правой руки схватился за шляпку гвоздя, прижимающего стекло.
- Артём, вы не правы, - вдруг негромко, но твёрдо сказал Петрович. - Пока нам заменят стекло, мы здесь околеем.
Артём грохнулся вниз, - чуть глаз не поранил гвоздём. Упал, сжался калачиком, зарыдал и начал полосовать руку. Петрович навалился на него, чтобы отнять гвоздь.
- Дурак! Какой ты дурак! - задышал в ухо. Пока «скорую» вызовут, истечёшь кровью! Сдохнешь, подарок ментам! На тебя спишут, убийцу искать не будут! А так - шанс тебе.
- Что тут? Что у вас?
Артём плакал, рычал и отбивался, пытаясь уже зубами порвать себе вены.
- Помоги, скотина, - зашипел Петрович Виктору. И тот, путаясь ногами в пальто Петровича, взвизгнул и ударил Артёма ногой.
Артём обмяк, затих. Петрович зажёг спичку. Виктор увидел кровь на руке Артёма, опять заскулил, - «Чегой было-то?» Вдруг понял, сорвал рукав своей рубашки и дрожащими пальцами взялся за перевязку. Петрович его оттолкнул и сам наложил повязку.
- Тихо ты, - шикнул на Виктора. - Охрана услышит, всем вилы будут.
- Его и вправду посадят? - шёпотом спросил Виктор.
Петрович вздохнул пару раз, вновь зажёг спичку, проверил повязку, кивнул.
- А шрам, шрам на пальце! - воскликнул Виктор. - Я слышал, вы говорили!
- Да не ори! - напомнил Петрович. Пусть отдохнёт, пусть поспит в темноте.
- Не могут, не имеют такого права, - закричал Виктор, сорвал туфель, швырнул в дверь.
Заворочался и проснулся убийца.
- Бей, сука Лёха, бей, он встаёт! - со сна выкрикнул.
Виктор подбежал к нему, ударил в лицо, в грудь, и бросился ногами грохотать в дверь.
- Не имеете права, у него шрам! Там есть такой шрам? Я не верю, не верю вам!
Петрович прижал Артёма к груди. Начал раскачивать, как младенца, и приговаривать:
- Теперь Витюша на зону пойдёт, как скандальный. Не видать Витьку химии.
- Плевать! Плевать! Не имеют права! - кричал Виктор, продолжая колотить в дверь.
10
Кабинет прокурора. Прокурор стучал кулаком по столу.
- Криминалисты вонючие! Пинкертонщики! - Вам только шустрить у проституток под юбками, да у алкашей по карманам!
Следователь, у которого был Петрович, стоял навытяжку и теребил полу пиджака.
- Виноват, Дмитрий Степанович. Отпечатки были закрыты, эксперт в отпуске, только вернулся. Потому и задержка, промашка вышла.
- А теперь в жопу засуньте вашу промашку! - бушевал начальник. - Дело это у меня вот где сидит! - показал на горло и задницу.
Следователь молчал, глядя на кромку стола, порываясь потрогать зелёное сукно. Прокурор прошагал в угол кабинета, выхватил из холодильника сифон с газировкой, налил воду в стакан; тугая струя выплеснула через край. Прокурор отхлебнул, возвратился к столу, но не успокоился.
- Что это там у тебя наседка про коммунизм разглагольствует? А? - замолк, вытирая салфеткой залитые водой ярко начищенные туфли. -
- Да это он так, - замурлыкал следователь, как нашкодивший кот. - Под философа катит, в доверие к подследственным втирается. Да он любого раскрутит! Вот отпечатки бы только.
- Раскрутит?! - опять заорал прокурор. - Так на кой хрен вы мне сдалися, если я от наседки результат должен ждать?! - Он залпом допил воду, пятернёй обхватил стакан, тыча следователю. - Отпечатки нужны?! Сколько? На! На!
Стакан полетел на ковёр, разбился.
11
Улица. Понедельник. День. «Поливалка» смывала дорогу. Спешили прохожие. Приоткрылись железные ворота КПЗ. На улицу, озираясь, вышел Петрович. Замер на краю тротуара. Ворота поползли дальше. Из КПЗ выехал жёлтый «УАЗ». Просигналил, пугая Петровича, круто повернул налево. За автомобильными окнами мелькнули лица Витька и малолетнего убийцы.
Петрович вздохнул, перешёл улицу, поднял с асфальта окурок. Прикурил у прохожего.
12
Приёмная КПЗ. Пост охранника. Артём - возле стойки «приёмной».
- Здесь распишитесь, - сказал дежурный. - Только шнурки не нашли.
Артём взял брючный пояс, ключи от квартиры, - отмахнулся и, шлёпая туфлями, повернул к двери.
Вдруг из боковой двери вышел молодой лейтенант.
- Выходишь?! Доказал, не сломался. Ты на нас зла не держи, - сказал приветливо. - Всяко случается, сам знаешь. Служба! - Лейтенант зашёл за стойку, достал снизу бутылку пива, стаканы. - Дежурство закончено, можно и освежиться. Хочу за нашу ошибку перед тобой извиниться! Давай по стаканчику! За твоё освобождение! - предложил Артёму.
Артём, чтобы назойливый лейтенант быстрее отстал, схватил стакан, залпом выпил. Поперхнулся, прощально махнул, пошёл во двор к воротам.
13
За окном третьего этажа виден следователь. Пристально следит за Артёмом. Зазвонил телефон. Следователь послушал, закурил, прищурился, как улыбнулся.
14
Молодой лейтенант взбегал по лестнице. В платке, за кромку донышка он нёс стакан со следами пива.
15
Улица. Петрович стоял на том же месте. Смотрел на ворота. Они чуть поскрипывали на ветру. Улица жила своей жизнью. До темноты. Когда стемнело, Петрович вернулся к воротам, постучал по железу пальцем. Потом кулаками. Взвизгнули блоки, ворота поползли вправо.
ПОДРОБНОСТИ К КПЗ
Выше - короткий сценарий. Но было немного иначе. Выпускали меня трижды. Первый раз - «трюк со шнурками». Когда я вышел во двор, мне крикнули: «Топай обратно, нашли шнурки!». Я вернулся. Опять - распишись. Новый арест. «На тебя пришли новые сведения». Так я опять попал на трое суток.
Петрович вернулся, когда полоса за окном потемнела.
- Удивительно, - говорит, - чего меня не переводят в тюрьму?! - И опять начал меня расспрашивать. Усмехнулся: - Трюк со шнурками известный. - Лёг, молчал. Я подумал, что спит, а он вдруг тихо заговорил. - Сложный фокус тебе по судьбе. Знаешь, Богу молись. Говорят, от тюрем спасает.
- А как молиться? Я атеист, не верю. И молитвы не знаю.
- А ты думай, как с папой бы говорил. Без заученного.
Так, впервые в жизни я обратился к Богу, но, будто спрашивал папу. Потом провалился в небытие. И понял, как услышал: вину на себя не брать. Ну и, по привычке полагаться на себя, решил действовать, выбираться. Звал следователя, говорил, - недавно вышел из больницы, сердце болит. Но тот не приходил. А охранник ехидничал:
- Сознаешься, будет больница. Иначе, могут и таблетку не ту принести - случайно.
Вот я и решил достать стекло, или хотя бы гвоздём порезать вены. Бежать любым способом. Убьют, так убьют. Сидеть не буду. А если выберусь, убийцу найду быстрее «пинкертонов». Ну и полез на окно, как описано в сценарии. Хотя там подразумевается, что у Артёма всё-таки взяли отпечатки пальцев, чтобы подменить в «Деле». Вобщем, посадили Артёма. Но в жизни было иначе, так что теперь - дополнения.
Когда я упал с окна, а Витёк ударил меня, вдруг пришло просветление. Восстановились подробности. В день убийства я не вышел из больницы, а попал в неё: в реанимацию, без сознания. Плюс, теперь вспомнил имена всех больных в моей палате, хотя и слышал лишь краем уха. Вспомнил друзей, кто приходил меня навещать. Т.е. алиби 200 процентов! Это рассказал Петровичу. А он даже обрадовался:
- Колупай, колупай извилины! Всё вспоминай по секундам!
- А что колупать? Кроме имён, будто папа сказал, - выведет тебя то, что было ближе к глазам. А что, когда? Очки не ношу, только солнечные. Ну, глаз могу почесать. И что?
- А ты вспоминай! Спи и вспоминай. Этим живи.
Днём Петрович опять достал спички. Раскладывал и хохотал, вроде играем. Пару раз заглянул охранник.
- Чиво рыгочите?
- Да вот, у парня мозги не работают! Пропадёт на тюрьме, трусы проиграет! А хочешь, старшина, я и тебя научу? От тюрьмы и сумы... А так будешь на лесоповале деньгу зашибать. Давай, заходи, мы никому не скажем!
Охранник обижался, закрывал форточку. А Петрович тормошил меня дальше.
Вскоре я вспомнил:
- С окошка падал, пальцем и гвоздём чуть глаз не выбил! Ближе не было! Вот, гвоздём царапнул возле глаза.
- А каким пальцем? Какой был ближе, чем гвоздь?
- Да вот, - показываю, - так я гвоздь ухватил. Ногти до крови сгрыз, поэтому гвоздь тащил косточками фаланг. - Значит, вот этим пальцем и чиркнул. И что? - Я тупо уставился на палец. - Это тот, который я в армии...
- Шрам?
- Ну да. Вот дыра, вот шрам. Нас в 68-ом по тревоге подняли. А «Газик» мой всегда заводился плохо. Я бежал раньше на кухню, чтобы горячую воду в канистру набрать, а ребята к машинам, остальное готовить. Ну и, хрен его знает, споткнулся, упал, проткнул чем-то. Кровь, грязь выдавил, но начало нарывать. Палец распух, как молоток. Три ночи не спал! Побежал в санчасть. А медик - майор уже уезжал к кому-то на роды. Усадил быстро меня на стул, сам сел мне на колени, руку себе подмышкой зажал и, как полоснул! Чуть башка не взорвалась! Палец потом онемел. А шрам в сантиметр.
Петрович просветлел.
- Ага! Бог не фрайер, - вытащит тебя этот палец! Но и ты не сачкуй: теперь хоть в жопу засунь, хоть в карман! Как только заявишь, охоту на него начнут! Понял? Были бы у них твои отпечатки, давно предъявили бы! Вобщем, сейчас отдохни, потом тихонечко стукай в дверь: зови следователя. Скажи, признаваться будешь. Прибежит. Тогда требуй в больницу ехать, чтобы дату проверили: был или вышел. Но про палец пока ни слова!
После этого Петрович постучал в дверь, - сказал, что вспомнил нужное по его делу. Его увели. Потом, когда выводили Витька и убийцу, я потребовал следователя. Не знаю, сколько прошло, пока он прибыл. Сказал, - будет машина, поедем в больницу. Я ждал. Проваливался в сон, в котором опять навалились подробности.
День прошёл. Стемнело, когда вернулся Петрович. Лёг, как бы спать. И мне приказал:
- Не приедут ночью.
Утром приехал Уазик, только сыщики незнакомые. Как было в больнице, уже говорил. Опять привезли в КПЗ, чтобы я не мог «влиять на свидетелей».
Три дня прошло. Я потребовал Прокурора. Опять сказал, что хочу признаваться, но только прокурору. Приехал Малашкевич.
- Всё, - говорит, - последний тебе шанс. Всё сошлось на тебя, отпечатки и - всё. Вобщем, сидишь. Сколько, зависит от твоих показаний. Что писать?
- А то, - говорю, - пишите, что девку эту в глаза не видел, не убивал, а отпечатки все ваши - блеф, ментовские штучки! Вот, - тычу Малашкевичу палец под нос, - шрам у меня на пальце. Есть такой в отпечатках? Нет и быть не могло! Не того, товарищи, взяли!
Малашкевич пошамкал губами, вызвал охрану, выбежал. Меня опять в камеру. Чувство времени потерял. Потом охранник командует: «На выход с вещами!» Свели вниз.
- Всё, надоел ты здесь всем. Топай в райотдел! Подпиши о невыезде.
- Нет, - говорю, - теперь без прокурора по надзору - отсюда ни шагу!
Но, посмеялись они, похлопали по плечу. Дескать, прокурор передал: выходишь. Проверят больницу, вызовут. Вещи начали отдавать. Смотрю, мои часы остановились. Понятно, не заводил. Спросил, сколько сейчас? Дежурный говорит: «Три». А тут и лейтенант этот выскочил. Начал рассказывать, что учится в университете. Клянётся: никогда не будет таким, как плохие следователи. И вдруг достаёт из-под стойки пиво и стаканы. Дескать, выпьем, отпразднуем освобождение. А какое мне пиво? Я все дни только воду пил, жрать хочу! Или хлебнуть, чтобы отстал? Руку к стакану тяну, но тут мозги заворочались! Какой к чертям конец смены в три часа? Плюс, пиво на вахте. И стаканы тонкие, а не гранённые, как в бардачке у таксистов. Да и поставил он их как-то коряво, ладонью за кромку, не пальцами. Но, думаю, хлебну и домой. Но, только протянул руку к стакану, - в голове моей будто голос строго кричит:
- Не пей! Отец с ними не пил и ты не пей. Менты не кенты! Ты им не обязан!
Тогда и я раскричался на лейтенанта:
- Не буду с тобой даже воду из одной лужи пить! Смена у него в три часа! Вот и гуляй, служивый! А мне воля! - Оттолкнул стакан тыльной стороной ладони, опрокинул и потопал во двор. Не получил лейтенант мои отпечатки. Хотя был такой план! Я это позже узнал.
Вобщем, иду по двору, а сам думаю: «Опять хотят на три дня закрыть!» Но тут из ворот выезжал УАЗик и, рванул я вдруг в щель ворот справа. Бегу вверх по Тираспольской, не оглядываюсь. Впрочем, слышу: сапоги за мной бухают. И...
- Стой, стреляем!
Бахнули в воздух. И будто Петрович шепнул: «Сдохнешь, на тебя спишут!» Упал наземь, рыдаю. «Суки, ну суки! А куда убегу?»
Скрутили. Поволокли обратно. Я говорю дежурному:
- Вы же выпустили!
А он:
- Ты у ворот не расписался. И побежал! Ты бежишь, мы догоняем!
- Так я на трамвай побежал, в гараж, отчитаться, где от работы отлынивал.
- Ага! - говорит дежурный. - Вот теперь подождём, что начальство прикажет. Выпустят, не забудь у ворот ещё одну галочку поставить. И бегать не надо. Лады?
Вскоре опять примчал Малашкевич. Врёт, будто он приказал отпустить, а я побежал, а те побежали, а раз побежали, то. А я опять к теме: когда барышню убивали, в больничке я был. И нет у них моих отпечатков. Значит, теперь я топ-топ - прямо к надзорному прокурору. А он разберётся, кто отпустил, кто бежал, кто стрелял. И почему, если у них на меня ничего нет, я в третий заход сижу в КПЗ.
- Вобщем, - говорю Малашкевичу, - я тут, а бандит гуляет! А у вас, то машины нет, то бензина. Сами не ищите и другим не даёте. Но если хотите без контрольного прокурора, - пока вы ещё при погонах, значит, моё предложение: сейчас едем к моей машинке. Сам повезу по свидетелям. За два часа - полный опрос. А убийцу найду и без вас, вам сообщу.
Малашкевич решился. УАЗ привёз меня к родителям. Мама в слезах: доложили, что я убийца. Нет, говорю. Только надо поехать ещё, доказать.
Помчали на моём Жигули. Малашкевич пистолет выхватил, угрожает:
- Ну, гад, - вильнёшь всторону, пристрелю!
Так объехали всех, кто приходил в больницу; уточняли, когда. Одна девушка вспомнила, что пришла после экзамена в институте. Дата совпала. Так и других опросили, потом мед. карточки больных сверили. Всё! В больнице я был: доказано. Справились. Малашкевич обложил подчинённых матом, попросил его отвезти домой. На Черёмушках вышел. А остальная шушара глаза прячет, но улыбаются:
- Поехали в кабак, сожрём что-то, выпьем! Мы платим! Всё, нет тебя в КПЗ!
Ну и, как было ближе, покатил я в «Варну», на Первой станции Черноморской дороги. Шашлыки-машлыки, - менты говорят, - выпей, отмажем, с нами не тронут. Пошёл в буфет, заказал 100 грамм, чтобы из их бутылки не пить. Слава Богу, плотно поел, а то с рюмки опал бы, как лист каштана. Потом, правда, все менты как бы деньги дома забыли. Я сказал: завезу. Слово таксиста - закон. А ментов в ресторанах и сами не любят.
Вгрузились опять в Жигули, по домам! И тут они говорят:
- Ну, друг-товарищ, что хочешь, чтобы зла на нас не держал?
- А что хотеть, какие радости наши? А давайте врежем прямо по Куликовому полю, где проезд запрещён! Мне радость, вам позор.
- А давай, - говорит следователь Саша Крутенко. - Если остановят или номер запишут, скажешь, преследовали нарушителя. Мы подтвердим!
Рванул я в город, на всех парусах, как и положено, если преследуешь. Потом по Куликовому полю. А менты, то ли спьяну, то ли для достоверности факта погони, из окон высунулись и палят из пистолетов! Так и прорвались. Развёз по домам. Приехал к родителям. Верили, что я не убил. А с этих сук, какой спрос. Вега рядом танцует, трётся, скулит. Соскучилась моя девочка. Обцеловал всех. По рюмке выпили. Слава Богу, пронесло! Рухнул спать.
После обеда - в гараж, объясняться. В гастроном, поздороваться. Все знали, что взяли меня.
Сразу начал искать убийцу. В такси, по пути, информации предостаточно. Я рассказывал про КПЗ, а сам слушал реплики. Собиралось не густо. А тут Саша Крутенко - мент-следователь в кореша полез. Помоги машину купить, поучи ездить. А я парень отходчивый. Правда, слушал уроки он, как и положено менту деревенскому: вполуха. Поэтому через неделю, в туман, пробрил левый бок Жигуля, что мы ему подыскали. Он, понимаете ли, КРАЗ не заметил, панелевоз. Чудом сам не погиб! Пришлось мне заниматься ремонтом: рихтовщиков подсказать, крылья, двери добыть, покраску организовать. В конце, правда, попытался Сашка не заплатить. Начал удостоверением размахивать, как обычно. Но в нашей компании номер такой не прошёл. Рассчитался. Начали обмывать. Я уезжать собрался. Сашка, - выпей, да выпей; беру ответственность на себя! А я говорю, - прости, с ментами не пью. Но, кроме него там были друзья: рихтовщики, маляры, поэтому я поехал, купил себе бутылку, из неё цедил, не из ментовской. А Сашка, конечно, поддал. И выяснять начал, почему с ментами не пью. Тогда я рассказал, как донимал меня лейтенант в КПЗ и, что подсказал Голос мне. Сашка - оцепенел, а потом раскололся: и вправду, у меня хотели взять отпечатки пальцев, чтобы подменить в деле. В лифте был самый отчётливый отпечаток именно того пальца убийцы, который у меня, им назло, со шрамом. Вот и мутила компания, чтобы дело закрыть.
ОБ УБИЙСТВЕ
В нашем гастрономе, на углу Толстова и Франца Меринга, пока я болтал с продавщицами (их развозили после смен на такси), вдруг почувствовал взгляд незнакомой женщины. Ну и... шутя, переспросил:
- Быть может, когда-то в такси не додал сдачу?
- Нет, - говорит дама, - Кажется, помню тебя по школе. Там активисткой была в «родительском комитете», куда тебя пару раз вызывали для воспитания. А дочь моя была классами младше. Теперь 17 лет, практикуется в нашем «лабазе».
Кстати, дочь была где-то в подсобке; я даже не видел её ни разу. А с мамой поболтали «за жизнь» и, так же шутя, я дал слово:
- За дочь не волнуйтесь, к малолеткам не пристаю.
Распрощались. А потом продавщицы сказали, что девушку убили в лифте: в доме, ниже по Франца Меринга. Это всё, что я знал. Остальное связалось из следствия и рассказа следователя.
Итак. Мать рассказала дочери, что видела меня в магазине. А дочь потом начала ей регулярно врать, что подружилась со мной. Парень порядочный, хозяйственный, своя машина, еврей, - что в женихах особо ценилось. О машине, конечно, девушка могла даже от мамы узнать, - я сам ей рассказал. Или от продавщиц. Но, главное! Все свои поздние возвращения домой дочь начала объяснять тем, что «гуляет со мной». Кино, театры, друзья. А встречалась она с наркоманом, которому тоже врала: ей как бы доверяют после смены отвозить деньги в банк. Вот и завралась! Он, вероятно, решил её припугнуть; ограбить, когда гастроном сдаёт выручку. Вобщем, в тот злополучный четверг девушка встретилась с кавалером. Он завлёк её в лифт. Кататься ли, обниматься? - не знаю. Пошла. Но денег у неё могло быть не больше 15 рублей. Утром её нашли в лифте: следы зверского изнасилования и садизма. Можно сказать, он её резал и рвал руками. Лифт в крови, отпечатки размазаны. Был, как я говорил, лишь один отчётливый.
Тот же следователь по этому делу, когда стал бывшим, - поэтому вписал себя в мои друзья, - рассказал:
- Через год убийца сам сдался. Но в законе есть заковыка! Если тебя поймали, тебя обвиняют. Но если ты пришёл сам, - тут уже ты должен всё доказать. А вдруг тебе уплатили, чтобы убийцу прикрыл! Ну и, хотя на следственном эксперименте убийца показал даже место на Соборной площади, где он о траву вытирал руки от крови и экскрементов девушки (говорят, даже анализы все сошлись), вдруг наркоман заявил, что всё это у него было «в ломке». Но не убивал! Шёл по улице, услышал крики, видел убегавшего парня в жёлтой рубашке, которую и другие свидетели видели на убегающем. Другие приметы не помнит. Зашёл в лифт. Девушка дышала. Хотел её вытащить, поэтому руки запачкал. Сам чуть сознание не потерял, когда понял, что с ней сделали. Ладонями упёрся в стены. Потом подумал, - на него могут подумать. И убежал. Да, на Соборке оттирал руки. Потом женским голосом вызвал милицию. И следствие сам вёл, чтобы найти убийцу. Слухов полно, Одесса большая деревня! Многие знали, кого забирали по делу. Выслеживал он и меня. Ездил со мной в такси, слушал, проверял мои алиби. В общем, - как он сказал на суде, - «Спасибо нашей милиции! Посадили, отсидел в КПЗ, потом в СИЗО, зато от наркотиков отошёл. Теперь полноценный советский гражданин! Просит принять его в следователи. Понравилось искать преступников!
Это полуфинал. Меня вызывали, спрашивали, рассказывал ли в такси о случившемся.
- А что, - говорю, - вы у меня полжизни отняли, а я и отгавкаться не могу? Т.е. критиковал. Помню ли парня, что выведывал у меня подробности дела? А как всех запомнить, кого вёз?!
Теперь финал. Парня выпустили из-за недостатка улик. Убийцу милиция не нашла. Дело закрыли. Саша Крутенко вскоре стал директором бензоколонки. В пригороде построил дом. С ним и Петровичем мы больше не пересекались.
МИША - ТАКСИСТ
Возвращаюсь к тому, что в больнице я решил выйти на улицу, чтобы кому-то из наших таксистов передать Вовке-Коровке, где обитаю. Ну и, возле больничных ворот увидел меня наш водитель. Потом он тоже давал показания, что ехал домой, но вышел из такси, потому что увидел меня. И его мурыжили, ведь без «привязок» в милицейском мозгу не слагалось, что можно навестить сотрудника, друга и прочее. Так что Мише пришлось попотеть на допросе, когда подтверждал, что я был в больнице. И потому, что он ссылался на «моё состояние и выражение лица», я должен немного дополнить.
К этому времени выход к воротам был для меня марафонской дистанцией. Выполз по стенкам в больничный двор, потом от скамейки к скамейке - к воротам. А на улице, чтобы не упасть, схватился на дерево возле дороги. Жду. Кто узнает, сам остановится.
По сути, я знал: не умру, пока не смирюсь со смертью. Но и для жизни надо найти зацепку! Вот и придумал: всё-таки Володька стал мне родным; надо увидеться. Хоть для приличия попрощаться. Но для этого надо выйти на улицу. В смысле, голова чистая, а ноги не идут: качается всё, воздуха нет. Как когда-то, когда добирался домой из ресторана «Аркадия». Тоже история...
Но вот остановилось не наше такси, пассажир вышел: Миша. Взглянул на меня, но пошёл к ларьку на другой стороне. Крикнуть ему, позвать, сил не было. Минут десять он гулял по другой стороне. Потом подошёл бочком.
- Друг, спички есть?
- Так не курю ж, дядя Миша (он был лет на 10 старше меня), - ответил, уже не удивляясь, что не узнал он меня. Пижама больничная - до колен, по локти; и перепад в килограммах. - Я сам, незадолго до этого дня увидел себя в зеркале магазина. Подумал, - какой-то «чичерин идёт»; так называли у нас наркоманов. Худой, глаза провались в круги. Подумал, - вот, что я не делай, здоровье на волоске, а «чичерины» сами гробят себя. - Потом узнал себя в доходяге. Так и Миша сказал:
- Ни хрена себе, ты даёшь! Смотрю, вроде ты. Вышел. Потом думаю: перепутал. Спички спросил, чтобы присмотреться, голос услышать. А ты чего тут, загнуться решил? - Заулыбался извинительно, и потащил меня через дорогу, к гастроному и будке пивной.
- Встречу обмоем, по-нашему!
- Куда, дядя Миша? Мне это сейчас, как марш-бросок с полной выкладкой! - Но пошёл. Глотнул пива, вообще поплыл. И лоб неудобно сказать, - передай Коровке, крестнику хренову, что я тут загибаюсь, - поэтому спросил о гаражных делах.
- Борька-мент, - говорит Миша, - в люди выбился, профорг уже. Гордый! Шею мыть начал. В форме ходит. Кстати! Ты не спеши заказывать, когда выйдешь. Тебе кило двадцать надо добавить, чтобы до нормы твоей. Иначе придётся перешивать.
Ну и другие гаражные байки пошли. Тогда я спросил:
- А что Коровка? Скажи, пусть заедет.
- Та я сам! - успокоил Миша, - Мне заглянуть по пути. И ты не дури, «загрибаюсь».
И возвратился к гаражным историям. Потом вспомнил: надо домой, обещал. Ну и, пока мы снова форсировали дорогу к больнице, я подумал, - Миша не понял вопрос о Володьке. Клички в гараже с годами как-то отпали. И только хотел спросить заново, тут меня начало валить с ног. Миша заволновался, усадил меня на скамеечку.
- Ой, не нравишься мне! Или дуркуешь, чтобы мы ещё покалякали? Ладно. Хапай воздух, потом я в палату тебя отбуксирую. Хреново смотришься, прости на добром слове. Но я чего ещё сомневался. В гараже байка, что ты скопытнулся. Шамиченка сказал: после аварии той был у тебя. И Жорка был. Нее, ты и сам потом заезжал. Ага! Это Димка сказал, что вёз тебя к маме, с блондинкой твоей, Верой.
- Вегой, - подсказал я.
- Ну да, эта хохмистая. Так вот она своим ходом, - говорил Димка, - а тебя он в хату на горбу притащил. А Вега носом подталкивала. Хорошая девка, с ухом! Димка сказал: долго не протянешь. Не выгребешь. А я ему: что языком болтать, в гараж сообщили бы?!
- А Володька, крестник мой, Коровка, Лебедев, слышал?
- Ну да! Да ты дай слово сказать! Я и говорю: Димка с первой приехал, а мне с Лебедой на вторую. Ну да, часа в четыре. Пока раскачались...
- Ладно с Димкой! Ты Коровке скажи: не хрен ждать похоронку. Мог бы заехать.
- А как, когда? План давай! А куда? Жорку не спросишь, в контролёрах скозлился. И получается: либо ты принесёшь больничный, либо. А тут смотрю, вроде ты. Обмыть бы по-человечески. Очухаешься, позвони, лично в гараж повезу. Всем дули покажем!
- Лады, дядя Миша. Но Коровке скажи.
- А куда? Я же тебе говорю: мы в четыре поехали. Потом стемнело и хлопнуло. Возле бензоколонки Витьки-циклёвщика, прямо под фонарём. На Ярмарочной.
- Коесо хлопнуло? Менты хлопнули? За какие заслуги?
- Да какие менты! Какой ты стал невнимательный! Бакланы к бабе пристали. Обнаглела козлота! Орала она. Серги, что ли хотели сорвать. А Коровка как раз заправлялся. Вот и хлопнуло. Что ещё говорить.
- Да ладно, Миша, не важно. Что дальше?
- А что? Увидел базар. Звони ментам: говорит циклёвщику. Сам схватил с пожарного щита это, - лом или лопату, разное говорили. Не ведро же хватать.
- Да не важно! Что схватил, то схватил. И?
- А что ещё и? Разогнал уродов. Бабу - в будку к заправщику. Мне сам циклёвщик рассказывал. А как менты едут, сам знаешь. Да и любовь ихняя давняя. Не ждать же.
- Стой, дядя Миша. Извини, туго соображаю. Давай без любви, последовательно. Баба, уроды, дальше! И без этого...
- А шо? Я и говорю: Витька последовательно забаррикадировался в будке. Володька сел в машину. Мало ли, бакланы стёкла побьют. А эти в будке думали: ментов ждёт, свидетелем. Только знаешь, старая дружба: кошка с собакой.
- Про это было уже. Дальше что? А то стыдно, но чувствую, рухну сейчас на скамье. Измотал меня твой роман! Давай к последним страницам.
Он закурил, посмотрел, есть ли в коробке спички. Посопел дымом, развёл руками.
- Всё. Финито для романешты. Когда менты подъезжали, там же надо на разворот, он и поехал, чтобы не рисоваться. И то понятно: баба и циклёвщик сами могли рассказать. А ему протокол-шмотокол не надо. Это затянется, а план давай! А потом, кто-то ехал из наших. Смотрит, валит дым с радиатора, мотор разрывается.
- Так что, мотор хлопнуло?
- Ну да, мотор. Да нет! Не сбивай. В моторе закипела вода! А Коровка в машине не чешется. Тот водитель, за дверцу. И всё! Это «без этого». Выпал Коровка. Нога на педали была, вот мотор и ревел. А его мотор - сердце: капут. Ему же за 60, а он в драку - на трёх. Боец, твою мать. «Без этого». Из гаража хоронили. Месяца три, четыре. Мы помянули на мойке, без шика. А теперь этим козлам скажу: не хрен на хрен чесать языками! Димке первому! Сковырнётся, долго не протянет! Нострадумус сраный. А мы дулю им! - Он хлопнул меня по плечу. - Я не прощаюсь. Не брошу. Вставай. Держись за меня. Отволоку. Попрошу, чтобы керосин тебе вжарили - полный шприц.
- Зачем керосин? Мне и серы уже по самое горло залили.
- О, да ты тут и вовсе шутки забыл! Анекдот про керосин! Самолёты поднимает, так что, тебя не тебя поднимет? Ха-ха! Давай, шевели тапочками!
- Тогда не звони в гараже пока, - выдавил я из себя. - Выпишут, дули дадим! Ты домой топай. Я в норме. Посижу здесь, ещё хапну воздух и - бодрячком.
Очнулся в палате, под капельницей. Сосед сказал:
- Ночью сторож нашёл во дворе. А на скамье спать - не положено самовольничать. И ужин ты пропустил. Так не лечатся. Нужен режим.
- Больше не буду, - кивнул я в ответ.
Теперь, я не думал. Будто впитывал, глядя на набухающие в прозрачной трубочке капли. Володьки нет. А кем был для меня - мысль дурная. Нет его. Есть ещё одна капля: Димка сказал, я у родителей. Слух в гараже растекается быстро. Димка и адрес мог подсказать, но Володька к родителям не поехал бы. Плюс, 4 - 5 вечера: надо прихватить первый поток клиентов. Потом зашевелятся к семи, восьми. Значит, заправиться. А тут бабу грабят. Мне бы сказал, - не лезь! Откуда знаешь, на чью сторону стать? Всем одно: слабого обижают. А если он сам виноват? А если баба в долгу, из блатных, не своё нацепила? Так он учил бы меня. А сам всё по месту решал. «Ни бог, ни царь, своею рукой».
Я увидел ту ситуацию. Володька, когда на заправке рассчитывался, слышит крики и краем глаза увидел, что барышню грабят. «НЕ ПРИ МНЕ!» - протестует его разум и сердце. «Ментов вызывай!» - кричит в окошко заправщику. Срывает с противопожарного щита что-то, бросается на парней. «От винта, соплячьё!» И уехать сразу не мог. И «менты нам не кенты». Когда их увидел, съехал от бензоколонки. Тут и хлопнуло его от нервотрёпки. Как меня в кабинете начальника: пятка, сердце, мозг. От боли вжал газ до полика. Сказал ли себе: «Это ещё не всё», или «Всё! Гудит гудочек, прощай, дружёчек», - важно ли?
Я плакал. Просто слёзы лились. Жизнь в больницах меня не прельщала. Перспективы не радовали. Ну, выпью в жизни ещё бочку водки, съем ещё тыщу таблеток, или провиант пожую. Всё? Родителей жалко. А с судьбой, как бороться? И медикам поправки судьбы не преподают. Брат утонул. Папка - сплошные страдания: смерть сына; тюрьма. Мы знали, что у него рак лёгких, но ему не говорили. А он это скрывал от нас это. Всю жизнь шутил, всё трын-трава. Хотя понятно: мои аварии и травмы на мотоцикле переживал. Грозил: разобью мотоцикл кувалдой! Но понимал, что это часть моей жизни; которой старший лишился. А что я теперь? Вовке Крымскому дал неделю назад доверенность на езду и продажу. Если что, Жигуль мой продаст, а деньги - родителям. Себе за труды отсчитает. Деньги. Всё! Селяви. Вегу хотел забрать, и тут не судьба! А ведь спасала меня, как могла. Разве сравнишь это с женской любовью?
КОРОТКО О ЛЮБВИ
Жорка всех моих барышень знал. Говорил:
- 3апросто можно проверить! Скажи, - заболел, на гонки уехал. Или машину разбил: деньги нужны на ремонт. Значит, гулянки закрылись. А сам припрись вечерком туда, где обычно гудели. Шикарный метод! Если она в новой компании восседает, шикарный вид! А то и на улице встретишь с хахалем новым. Только наври, что надолго пропал, потом сам нарисуешься.
Метод работал безукоризненно! Нос к носу встречал я в ресторанах и барах «подруг» - с новыми кавалерами; даже самыми дешёвыми гнидами, вовсе не из нашего круга. А особенно спорную барышню Жорик однажды привёз ко мне в 5 утра.
- Выйди! Только так: дверь в машину не открывать. Просто любуйся. Сурпрыз. - Моя «пассия», в стельку пьяная, дрыхла в такси с явными признаками того, что ночь её была полна не только застолья. Даже Жорика не узнала, когда кавалер её загрузил в такси. А ведь прежде я до хрипоты спорил с ним, что она «не такая»! А он убеждал, - Да ты в глаза её загляни без особого трепета, как со стороны. Как в первый раз, когда решил склеить! Кстати, а хочешь я её... Ладно, старый, пузатый, но, хочешь? - Тогда я отверг этот эксперимент. А теперь Жорка сказал, - Я сейчас её довезу, а ты завтра возникни! Скажи: раскрутился с делами, лечу на крыльях любви! И спроси, как дни-вечера коротала?
Я так и сделал. И такое услышал!
- Мама болела, тётушка, бабушка. К ним ездила, помогала. Не дыхнуть, не чихнуть! Тебя в заботах ждала!
Тогда я назвал адрес, где её Жорик забрал.
- Плюс, - говорю, - сам видел тебя, любимая, Жорик утром привез. И провожатый твой ему сказал: «Хочешь, себе забирай. Любит она это дело». Зачем врать? Надоел, скажи. Я же не мальчик с украинским прошлым и будущим: бить не буду. И сам репертуар обновлю, не застрелюсь. Не на помойке родился! А врать, изменять, дёшево! Так что, семь футов под килем; привет маме, тёте и бабушке.
Так и расстались, хотя она клялась, что Жора всё перепутал, что была не она.
Потом, когда меня посадить хотели, к ней заходил следователь, который вёл убойное дело. Он опрашивал всех соседей. Показал фоторобот, что сделали уже с меня. Сам, дурак, рассказал о гастрономе, моей машине и их подозрения.
- Ага, - сказала подруга, рассматривая рисунок, - если нос чуть длиннее, с горбинкой, если подкучерявить, то... мой кавалер.
- А мог твой убить?
А она, даже не представляя последствий, брякнула:
- Конечно! Если разозлится. - Ну и, так как показания надо «привязывать», привязала своё заключение к нашей последней встрече. - Хорошо, что меня не убил!
- Зачем наврала? - спрашивал её позже. - Я тебя не обзывал, лица не начистил! Зачем врала с тем кавалером, и теперь?! Во психология!
- А так интереснее. И мент на меня так смотрел! Всю жизнь кушать один борщ - скучно.
- А мне за убийство сесть не скучно? Ту в лифте убили, два квартала от моего дома. Почему же ты не сказала, что не мой фасон в лифте тереться? Я и с тобой говорил о семье, а не любви по парадным. Надо же! И следоки - мастера! Рядом с домом, но как бы в лифте решил пошустрить! Романтика! И ты ещё подкудахтала, свидетель!
- А я хотела тебе отомстить!
- За что?! Волю дал, топай! И в городе никому не болтал. Расстались - и ладно.
- Ах, забудь, - говорит. - Заехал бы как-то!
- Как-то! А что, новый «борщ» без старого перчика не бодрит?
Так побеседовали.
Позже она умерла, что-то с печенью было.
ДРУГАЯ ЛЮБОВЬ
Год встречались, в ЗАГС заявление отнесли. А тут больницы пошли у меня чередой. И ладно, пусть я про рыцарей, гусаров и мушкетёров слишком много романов читал. Как бы «пристрелите меня, чтобы не мучился и вас не мучил». Потому так ей сказал:
- Зачем тебе мучиться. Молодая, красивая. Врачи ничего не нашли, но, видать, отгонялся. Что тебе у кровати сидеть! Плюнь. Найдёшь что-то покрепче.
Я-то надеялся, что не сработает Жоркин метод. Что не бросит меня. Скажет, - жизни нет без меня! Ну, как Вега тащила меня на ту полянку. Или, как в песнях поётся, как показывают в кино. А что плохого? Разве не стоит об этом мечтать? Но. То ли «метод» безукоризненный, то ли судьба. Пропала, будто и не было ничего. Зато в больницу пришла её мать, претендент на звание тёщи. Как раз, когда Миша-таксист ушёл, она появилась. Я даже подумал: дочка в разведку послала, а сама за воротами прячется. И вот жду её выхода на авансцену. А «тёща» вздыхает.
- Не по-людски. Гостей назвали, на продукты растраты. Ты бы уже расписался, а там.
- Что там? В ЗАГС меня кореша повезут. Пьянку-гулянку кое-как отсижу. А на ночь в больницу, чтобы чего в объятиях не случилось?
Понимаете? Речь о жизни не шла. Шла о затратах и, что подумают гости. А потом, разведись «по-людски». Не говорили о будущих детях, хотя в то время рассуждали о «болезнях наследственных». Не шла речь о любви, выходящей за границы плотских развлечений, не шла о семье. Но это всё «тёще» я не сказал. Одно спросил:
- А где же невеста моя? Мало ли, вы от финансовых потрясений всё в кучу свалили, - а она что по этому поводу думает? Где прячется?
- Да и не прячется,- удивилась мамаша. - Она и мне ходить не велела. Обиделась. С подружкой ушла. На девишник.
- Обиделась? На меня? За больницу? А остальное всё мигом пропало? Так в чём тогда дело? Съешьте продукты! Гульните за то, что дочь от больного избавилась. За мужа будущего, нормального! А я завтра у друзей одолжу, но расходы за свадьбу верну. Идёт?
- Нет, - мать сказала. - Деньги мы не возьмём!
- А то и понятно! Деньги взять гордость не позволяет, а липовую свадьбу играть, гостями мозги пудрить, тут гордость в отпуске. Нет, извините, но я не с невестой за свадьбу не договариваюсь. Так что, вам счастья, а невесте новых девичников. «Вспомнила бабка...»
На том и расстались - с мамой. А невеста вообще не появлялась ни разу. Единичные случаи? Нет! Похожее было у друзей и знакомых. У одного барышня уезжала в Америку. Страстную любовь... ограничила поцелуями. Ей сказали:
- В Америке девственность - капитал. Храни для богатого американца.
Любовь, не любовь - не рассматривалось.
Другая подруга верой и правдой служила Одесскому пароходству. Её кавалер, как бы еврей. А с таким гуманоидом в биографии визу на заграницу не получить! Хотя он честно трудился и эмигрировать не хотел. Но когда вышло так, что жизнь с евреем чревата ограничениями, он таки уехал. А ей опять попался еврей. Ну, планида такая! Но и этот ехать не собирался. Долго гадали:
- Может быть, жить тайком? А если дети пойдут еврейские, или «кореша» настучат в пароходство? Значит, до выяснения, между рейсами спим отдельно.
А потом «большой дядя» из Отдела кадров пароходства сказал ей:
- Могу устроить повышение квалификации! Без курсов ты официантка, а с курсами, бармен! Через год в зав. ресторана тебя протолкну!
Не плохо? Но дядя за это любовь запросил. Горячую. На кабинетном столе. У дяди - семья, да и партийный он! На замужестве не настаивал.
Что делать? Дама решила без Чернышевского. После очередного рейса пришла к другу с коньяком в сумочке, и рассказала про курсы, с поправкой, что «девственность этому не отдам». А остальное - для общего дела. Романтика! Но не захотел парень делиться любимой.
Эти случаи «честной любви» дополнили список того, ради чего не хотелось бы жить. Всё с большей тоской смотрел я на шланги капельницы, прекрасно понимая уже, что не жидкость в бутылочке дарит жизнь. Вот и подумал: пора что-то писать родителям, гаражным парням, или подружкам, чтобы себя за меня не ругали. Впрочем, всего не объяснишь. Да и записка прежде окажется в чужих руках. Не хочу! Взял тетрадь, куда записывал изречения, свои стихи, советы врачей. И при свете луны (лежал у окна), начал читать. Всё равно не спалось. А вдруг попадётся фраза, которая всё объяснит?
Когда-то, после смерти Константиниди, хотел дать почитать свои мысли Володьке. Ведь, если точно, не только самоубийства Библия запрещает. И Константиниди нарушитель не первый! В чём его обвинять? А судят, кто, бригадиры? Но! Даже в моём положении, если смиряюсь со смертью, значит, есть крупица самоубийства! Так я рассудил. Тем более, привык жить для будущего, а тут не светит. На голове отстоял, йога уже не секрет. В морозы купался. Не курил, не пил. И что? Люрики, берюлики, комарики. Но я знал и то, что Володька мог сказать о моих стихах.
- Вот тошно мне, а ты про это же ещё рифму долбишь. Да за такое не грех в морду дать!
Грех, не грех? А Спящие красавицы и Горынычи - лучше? А может сжечь это всё? Но тут мысль: я же не Гоголь! Плюс, написать, объяснить, сжечь, - отговорки. Я просто смерти боюсь! Время тяну. Ис-пу-гался. А видел себя героем и человеком дела. Да - да. Нет - нет. А лютики-цветочки у меня в садочке, - дребедень!
Я уже закрывал тетрадь, когда наткнулся на стихотворение, которое не давало покоя с момента, когда увидел жену Вовчика Шубина возле шкафа, гладила его куртку. Потом слова толклись в голове весь путь в Москву и обратно. Записал. Но возвращался к стиху, считал его непонятным. И опять захотелось подправить. Только капельница мешала. Я подумал: «Да пошло оно всё! Надоело это прощание славянца». Выдернул иглу, воткнул в постель, чтобы капли, падая на пол, не привлекли внимание остальных. Если уж подыхать, то самое время: вот и дед, гуляющий по ночам, чтобы смерть обмануть, позевал, покряхтел, встал. Ночной моцион! Значит, самое время! Повернул страничку к окну.
Что заставляет целовать фотографию?
Что заставляет локон перебирать?
Что заставляет, - мужа погибшего
Старую куртку нежно ласкать?
Что заставляет лицо ненавистное
Долгие годы в сердце хранить?
Что заставляет, - за дело нечистое
Ночью бессонною руки бранить?
Что заставляет у края могилы -
Вдруг улыбнуться, забыв о беде?
Память несчастная; память прекрасная,
Или же мысль? Мысль - о себе.
Я переписывал стихотворение несколько раз, но всё равно концовка казалась размытой, взятой для рифмы. Вот и сегодня перечитываю стихотворение и не знаю, что исправлять. Убрать вопросительные знаки? Но интерес к неизвестному совершенствует разум, ради познания МЫСЛИ и РАЗУМА. Впрочем, это сейчас пишу. А тогда просто плюнул на эту заботу, - тащила из меня последние силы. Закрыл тетрадь и вспомнил стихи из книги В. Леви «Искусство быть собой».
Нет ничего, всё только будет.
Нет ничего - всё должно быть.
Открыть глаза и полной грудью
Дышать и верить и любить...
Это самовнушение уже не помогало. Всё. Подыхаю. Что знаю, достаточно: пробовал, видел. Я не здешний. Жизнь, далёкая от моих представлений, меня не интересует. И смерти бояться глупо! Плюс, пример! Когда-то стихотворение давало мне силы, а теперь будто подталкивает к иному «Открыть глаза, верить». Уж точно: «Каждый читает, как понимает» в обстоятельствах разных! Я примирился со смертью. Даже дышать не хотелось. Одна мысль осталась:
- О Боге сказал мне Петрович. И что-то произошло, сбылось. Значит, пусть будет смерть. Если и вправду Бог есть, - расскажет, что я сделал не так.
Но вдруг началось нечто настолько чудесное, что называют полётом в жизнь после смерти. Но об этом стоит сказать отдельно, поэтому сейчас читателю лучше вернуться к первому рассказу: «Как я умер». Потому что не умер. И жизнь пошла новая, неожиданная.
«ТИХА УКРАИНСКАЯ НОЧЬ» ПЕРЕД ЕВРЕЙСКИМ ПОГРОМОМ
К тому времени украинские нацисты-фашисты распоясались, как бы по «европейской моде». А наше правительство столь усердно боролось за демократию, что о прежней войне с фашистами будто и вовсе забыло. Впрочем, я всегда не рассчитывал на органы обеспечения покоя граждан, поэтому вечером, перед ночью (кажется) 20 сентября 1990 г, назначенной для еврейского погрома, я тихонько разложил вдоль всего коридора, на пути от входной двери: три гири, гантели, куски водопроводных труб, рапиры и эспадрон, сохранившиеся с юности. Естественно, тупые концы я заточил, соответственно назревающей ситуации.
Жили мы на третьем этаже, поэтому «железо» предназначались для встречи «гостей» на лестнице. Дальше, будто вывесив в душе флаг моряков «Погибаю, но не сдаюсь», оставалось лишь ждать и гнать мысли, что будет с не еврейской частью моей семьи.
Окно кладовки, переделанной под кабинет, выходило на лестницу. И, чтобы не беспокоить жену и сына, сказал:
- Погрома не будет! Займусь сценарием. Спать идите спокойно.
Кажется, мне поверили. Но! К 11-ти вечера услышал внизу возню, чертыханье, скрежет и стук. И потому, что наверх никто пока вроде не пёрся, я прихватил две рапиры и, не включая на лестнице свет, тихо спустился... навстречу судьбе.
Возле входной двери копался Петро Шидывар - сосед с первого этажа. По происхождению и вере - православный лемке из Западной Украины. И да, он с женой артисты Украинского театра, известные в городе исполнители народных песен, но! Их переезд в наш дом, в 4-х комнатную квартиру на Екатерининской, - из 15-ти метровой комнатки в общежитии Судоремонтного завода, - от А до Я обеспечил всему семейству (ещё двое мальчиков и бабушка Веры) именно я. А тут, на тебе!
Что я сказал Петру, непечатно. Плюс, вид. Так что, Петька не сразу очухался.
- А шо я? Чого сука? Ставлю задвижку на дверь, и замок. - Показал. Замочек от почтового ящика, меньше перепелиного яйца. - Я-то знаю, шо ты этих казакив хлебом- солью приветить не будешь. А драка будэ, всим попадёт. Ото и ставлю! А шо, написать на стекле, что в доме злая собака?
- Стоп, - говорю, - Петро! - Ты сам сказал: на стекле! Так?
- Ну да!
- Так ты таки думай не этой! Дверь - стекло в раме; вышиб и заходи! Так что замок и задвижку ставь себе на ширинку, если опасность ещё представляешь.
- И то правда, стекло. А шо делать? Ты мне, как брат, я не спрячусь! А диты, а бабка?
Но вдруг мне наведался в голову парадоксальный план!
- А то! Раз ты за меня, как брата, но «всем попадёт», давай-ка бабушку и детей - ко мне, наверх, спать. А у тебя бухать будем! Актёрам звони, музыкантам. Скажи: именины.
- Ото ты даёшь! Да воны знают, колы!
- «Знають», то «день рождения». А день Святого Петра, при вашей всетеатральной украинськой партийности, сомневаюсь. Тем более, когда можно выпить на всём готовом, проверять не будут. Так что, «не тратьте кумэ марно сылы!» Подъедут, будем горланить украiнскi пiснi! Если шо, скажем: наши жиды вси заранее разбежались по дачам. Так что сегодня «голый номер». Пишите новый термин на погром!
Так сделали. Правда, часа через два запели на идише и на русском, благо, в репертуаре Шидываров было всё, что желаешь. Ночь просидели. А погром «не пришёл!»
Не меньше смешно, но потом «Руховцы» и «Верховна Рада» убеждали: листовки с трезубцем изготовили... сионисты. Хотели ускорить переселение евреев в Израиль, поэтому и пугали. Вы верите? Впрочем, а) я делал пару репортажей из фашистских клубов Одессы; б) лично мне любые извороты и нациоперегибы противны. Но! Не человеческий фактор, жажда уничтожения себе подобных, - исходная точка моих наблюдений. Есть и вывод: «Это не должно повторяться!» Тем не менее, цинизм захвата любой ценой земель и власти, не сравнить с цинизмом уничтожения «во славу Бога». Что и заставляет меня напоминать о любых антропологических преступлениях. Это не должно повторяться!
Ответ читателя этой статьи:
- Уважаемый Валентин, описанные Вами события осени 1990 года случились ВО ВСЕХ без исключения крупных городах европейской части СССР.
Похоже, даже организаторы этого шабаша сообразили, что лучше о них хорошо ЗАБЫТЬ и помалкивать, чтобы не засветить то укромное место, откуда растут их мерзкие уши (острые ушки). Вы напомнили о той всесоюзной крупномасштабной, с треском провалившейся провокации. Надеюсь, теперь вспомнят и другие. Спасибо».
P.S. Уважаемые читатели! В предложенный объём повести «Жизнь - не сказка» не включены отдельные «Рассказы за Одессу», уже фигурировавшие в разделе «Поступления» на Острове Андерс. Желающим ознакомиться с ними рекомендую следовать по приложенным ниже ссылкам. Всех благодарю за внимание и желаю всего наилучшего в их собственных жизнях.
Как однажды я умер. Весёлая история.
1. ПОДПОЛЬЕ И ПРАЗДНИК -к 23февр.
2. АРМЕЙСКОЕ. «ЗАБЫТЫЕ В СТРОЮ»
3. "ЗАБЫТЫЕ В СТРОЮ". Продолжение
4. Армейское. "ДО ДЕМБЕЛЯ ОСТАЛОСЬ"
Я помню. (К 22.06- дню начала войны с Германией)
О предателях и спасителях (На День Победы)
Окончание повести следует
Киров Николай 
Вайнер Ирина 
Кац Евсей 
Пряничников Олег 
Адаева Айша 
Талейсник Семен 
Жарахович Илья 
Крылов Юрий 
Андерс Валерия 
Аимин Алексей 
Борисов Владимир 
