КАРТИНКА

Проснулся Николай рано, но, на удивление, выспался.
Вернулись они из Алчевска часа в четыре утра. В автобусе глаз не сомкнул, а дома едва прикоснулся к подушке – труп трупом. И подумать ни о чем не успел. Пробудился – голова светлая, солнце в окно льет и льет, воробьи судачат на подоконнике, зачастили петухи, горланя, но людей еще не видать – полседьмого только, да и выходной.

Николай замер на секунду у окна, посмотрел вниз: все безмерно, широко, волнующе знакомо. Левее к востоку – коробки Победы, Теплогорск, клубы дыма ферросплавного завода, справа – три террикона: мал мала меньше, с которых Николай еще в детстве любил осматривать округу, прямо – за редкими приземистыми домишками – убегающая вдаль степь. Белесовато-салатная, мутная в утреннем тумане.

Как соскучился Николай по степи, по терриконам, по этому небу с тяжелыми седыми облаками в полпространства. Там, где он был, даже пятиэтажные дома по пальцам можно пересчитать, но он и не пытался ни разу взобраться ни на один из них и посмотреть окрест, – знал, что не увидит той обширности, которая сейчас так гложет сердце. Горы, холмы, всхолмки, с октября по май покрытые снегом, – вот характерный пейзаж его нынешнего заточения.

Собственно, Николай и не видел, какая там весна: приехал туда в конце мая, уехал в ноябре. Выбил отпуск, хотя и не положено. Но начальник душевный попался. Николай у него на счету: грамотный, заинтересованный, надежный. Запустил им новую линию, освоил три детали; можно сказать, цех в передовые вывел – премию в августе за полгода впервые получили.

Начальник сам в цеху недавно, но хоть и свой, местный, все равно авторитет в коллективе заново зарабатывать пришлось. Тут и Николай помог, начальник это понимал, поэтому сам и предложил: езжай пораньше, со всеми службами я утрясу. Отдохнешь, наберешься сил. Сказал, как отрезал. Верен был своему слову. Николай обрадовался: целый год, чувствовал, вряд ли выдержит. Хотелось уже увидеть свою дочку, Лидочку. Она, наверное, большой стала, смазливою.

Запомнилась при расставании. Они с месяц как были разведены с Катериной: все же не сложилось, хотя Николай и уверял себя всю супружескую жизнь: жена от Бога.

Запомнилась Лида как-то некрасочно, убого. Он тогда на пороге застыл, не решаясь пройти дальше, в комнаты. Катерина не настаивала. Лидочка завтракала, ела свою любимую манную кашу. Услышала брезгливый голос матери: «Иди, посмотри, папочка твой любимый явился», – слезла со стула, задом, свесив ноги – маленькая еще, – вышла. Великоватые колготки со ступней как всегда сползли, ненужными отчастками волоклись по полу. Платьице залежалое, истертое, едва прикрывает попку. Ниже подбородка – засаленный, выпачканный в каше нагрудник с выцветшей на нем ромашкой. Вышла, остановилась, смотрит широко открытыми глазами, улыбается: «Папа, папа».

Катерина тут же, рядом, подбоченилась:

– Папа твой, – язвительно, – явился…

Николай не набросился на неё, не закричал, как раньше было, смолчал – да простит Бог её обиду, – присел на корточки, поманил дочку:

– Иди сюда, иди, папка тебе шоколадку принес.

Лида подошла поближе, взяла шоколадку, стала вертеть её, рассматривать с любопытством со всех сторон. Николай помог развернуть, протянул. Она взяла, поднесла ко рту, откусила.

– Зачем пришел? – тут же Катерина. Не ссорились же, уходил по-мирному. Откуда столько злобы?

– На дочку посмотреть, – сказал. – Вот уезжаю. На Север.

Катерина как услышала, враз будто запаровала: ноздри раздула, подошла к Лиде, за руку оттащила от Николая.

– Нечего было приходить: у нас все в порядке.

– Но я же на дочку взглянуть, – сказал и осекся.

А Катерину как прорвало:

– Раньше надо было глядеть, проглядел уже.

Знала, чем уколоть. Знала, что Лидoчка дорогА Николаю, и простить не могла, что та и в прежние времена все более к отцу тянулась.

За «проглядел» тут же потянулись «хватит», «сколько можно», «когда перестанешь», один другого кольче, садняще. И все громче и яростнее, и чуть ли не до слез. Да не перед кем (любила на публику).

Николай не выдержал, сказал: «До свиданья», развернулся, открыл дверь и ушел. С горечью, с сожалением, с болью за дочь.

Пытался уговорить Катерину при разводе оставить ему Лиду, всякие веские аргументы выдвигал, примеры разные из жизни приводил – без толку. Уперлась, стала на своем: только со мной – и всё! «Моя дочь, я её родила, я и воспитаю. Без твоих наставлений. Сами грамотные, не лыком шиты». Пришлось Николаю отступить – закон на её стороне: она мать, она. А кто такой Николай? Отец, «мужик, каких пруд пруди», – как сказала. Есть отцы и получше и повнимательнее. Но разве Николай не был внимательным и заботливым? И стирал за Лидой, и штопал, потому как чуть что, Катерина в позу:

– Почему именно я? Почему я? А ты кто?

Молча брал отскочившую от платьица Лиды пуговицу, насаживал на прежнее место и пришивал.

Спрашивал:

– Какого ж тебе мужа надо?

– Да разве ты муж? – вспыхивала сразу, и он понимал, что напрасны его слова, что не до сердца доходят они, а отскакивают, как от панциря. И не этим ли панцирем она прикрылась в тот день, когда он зашел попрощаться перед отъездом?..

До дома Катерины добирался с полчаса. Подходя, посмотрел на окна. Новая тюль. У них была обычная, а теперь - с цветами и попугаями. Позволила. Впрочем, ей хорошо перепадает: алименты идут в рублях, считай, в валюте. Можно и не работать. Лиде только четыре года исполнилось, до восемнадцати – целая жизнь.

Позвонил. Открыла Катерина.

– О! – сказала. Почти как в прошлый раз. – Явился. Чего тебе?

– На Лиду взглянуть хочу.

Подумала, сразу не захлопнула дверь, подобрела:

– Неужто!

Николай посмотрел на неё внимательно, пока она супила брови. Располнела еще больше, второй подбородок стал резче, щеки от румянца аж горят, руки – что две толстые ветки из халата торчат, но халат такой же: истертый, потрепанный, без одной пуговицы.

– Ну, заходи, – сказала через минуту. Серая дымка с лица сбежала. – Лида! – крикнула вглубь квартиры. – Лида! Выйди-ка сюда!

Пропустила Николая в прихожую.

В прихожей тоже многое изменилось: обои иные, у входа – бра, массивное овальное зеркало в пластмассовой окантовке.

– Разувайся, она сейчас выйдет. Только ненадолго, а то…

«Опять?» –  подумалось Николаю, но он не стал перечить, кивнул согласно, стал в карманах рыться, ища подарки.

– Кто там, мать? – донеслось из кухни.

Хахаль?

– Да ты кушай, Петенька, кушай, не волнуйся, это муж мой бывший пожаловали, с Севера нагрянули, не иначе в отпуск.

– Так чего к столу не зовешь? Непорядок.

Выявился. Раза в два крупнее Николая, шея, как у борова, мослы до колен свисают, брюшко из-под майки вывалилось. Глянул из-под бровей оценивающе, облизнул сальные губы, почесал одной рукой лохматую грудь, едва прикрытую глубоким вырезом, и сказал:

– Ну, заходи, Николай, что в дверях топчешься, как неродной прямо. Познакомимся, что ли: все ж родственники, братья по крови, можно сказать, – засмеялся. Захихикала и Катерина, прислонившись спиной к стене. Руки на животе сложила.

– Да я только Лиду проведать, – уже стал Николай жалеть, что зашел. Лучше бы позвонил, договорился, Катерина бы привела.

– Дак мы что, мы ничего, понимаем, – снова сказал сожитель. – Катерина, приведи дочку, а мы пока на кухне, грамм по сто друзнем.

Николай попытался отнекаться.

– Да брось ты, не ерепенься, – настаивал тот на своем, – мы же все люди, все живые, понимаем.

Николай, поняв, что упираться бесполезно, прошел за ним на кухню и не узнал её. Не было массы немытой посуды, пол выметен, газовая плита вычищена, вот только на умывальнике, как прежде, в замусоленной мыльнице лежало вспененное мыло. Такие же мыльные нестертые следы красовались на раковине.

Сожитель Катерины тем временем открыл антресоль, достал оттуда три рюмки, поставил на стол. Полез в шкафчик, извлек из него одну бутылку – пустая, другую – такая же.

– Катька! – крикнул. – Катерина, ты где бутылку спрятала-то?

– Чего, Петенька? – показалась Катерина в рамке двери.

– Самогон, говорю, куда дела?

– Дак Семеновичу снесла, как сказывал.

– Ах ты, башка пустая – запамятовал. А больше нету?

– С утра было.

– Ну, ту прикончили уже.

У Николая отлегло от сердца.

– Да я и не хочу вовсе. Я, собственно, к Лиде.

Но Петр будто и не слышал:

– Схожу к Митьке, в тридцать пятую, займу поллитровку.

– Напрасно вы, – попытался остановить его Николай, но тот, как и не слышал, в трико, майке и тапочках на босу ногу и выскочил.

Николай вышел в прихожую. В другие комнаты идти не решался. Правда, вскоре появилась и Катерина, прислонилась к притолоке, руки на груди скрестила. Сзади неё показалась и Лида, сонная, опухшая, глаза маленькими ручками трет-потирает, в майке и трусиках.

– Доченька, – сказал Николай, – доця, – протянул к ней руки.

Катерина хмыкнула. Николай растерялся. Лида будто не признала его. Как же так, полгода-то всего прошло?

– Лидочка, – снова сказал, – иди ко мне, доця.

Лида неузнавающе посмотрела на Николая и подойти не решалась.

– Забыла она тебя, папаша, – ухмыльнулась, как показалось Николаю, с удовольствием Катерина. Николаю стало не по себе.

– Ну что ты, Лида? Неужто папку не признала?

Молчит Лида, то нос потрет, то глаз почухает.

– Катя, ну разреши хоть на часик погулять с ней, хоть рядышком тут, неподалеку.

– Да что гулять-то? Не видишь словно: не узнает она тебя, забыла.

– Как же так, Катя, как же так? Неужто ты не сказала ей, что у нее есть отец, родной отец, законный?

– Зачем? Ей что, легче станет? Или мне спокойнее? Уехал, так уехал. И сиди там себе, не высовывайся. Чего примчался? Зачем тревожишь? Ей сейчас вдолдонь, что папка есть, потом поди объясни, куда снова делся.

– Да никуда не девался! Живой ведь, за тыщу верст только!

– Вот и сиди себе там, за тыщу верст, а нас не тереби, пожалуйста! Мы с Петром, может, только жизнь нормальную начинаем.

Николай не знал, что сказать. Тут возвратился Петр.

– А, Лидуня проснулась! – и Катерине: – Во, достал! Сообрази там, чего надо, сладенькая.

Сам к Лиде подошел, по головке её погладил:

– Ух ты, рыба моя.

Лида прижалась к его толстым ляжкам, обхватила руками ногу.

У Николая все помутилось: «Не может того быть, чтобы не признала она его, родного отца. Не может быть!» – думает и глазам своим не верит.

А Петр между тем подхватил за подмышки Лиду, повертел в воздухе. Лида пальчик в рот засунула, гогочет, длинные кучерявые волосы треплются, щеки щекочут.

Николай не удержался, стал Петра осаживать:

– Что вы её трясете, не кукла же.

– Да ей нравится так, правда? Лидка, ну-ка: гоп! гоп! – стал легонько подбрасывать Петр вверх Лиду.

– Не трогайте мою дочь! – подскочил к Петру Николай. – Слышите: уйдите, дайте её сюда! – стал вырывать дочку из рук Петра.

На шум прибежала Катерина, набросилась на Николая:

– Ты чего? Чего? Взбесился прямо. Гля, какой заботливый отец стал, выискался! – и понеслась в том же духе, в том же тоне, как раньше, каких-то полгода назад.
И Николай сник, осунулся, перестал совсем различать звуки: смотрит на Катерину и видит только, как в замедленной съемке, как раскрывается ее рот, как вспениваются полные губы, вверх-вниз ходит правая рука. Видит застывшее в удивлении оплывшее лицо Петра и отвлеченное светлое личико Лиды, разглядывающей полосатые обои на стене.
И подумалось Николаю, что он лишний здесь, не нужный никому, ни сегодня, ни завтра, ни  в день последующий. И стало больно от этой мысли и немощно. И прихожая вдруг стала обширною, и лики далеки и, как застывшие картинки, плоские. Мужчина, женщина и девочка в маечке и трусиках, с пальцем во рту. Мужчина и женщина, девочка с ними, а его, Николая, как будто и нет. И не было вовсе. Никогда.

                                                       * * *