Маца из русской печи

       Дворик на самой большой по протяжённости улице послевоенной Керчи был невелик. В нём оставалось всего-то два одноэтажных строения, и оба со следами бомбёжек. Выбоины от бомбовых ударов, будто рваные раны, не давали покоя Ивану Кузьмичу. И как ни старался  он «подлечить» родные стены – подштукатурить, забелить, боль в его душе не утихала.  Но не только стены ранила война. Один из осколков разорвавшегося снаряда попал старику в ногу. С тех пор, правда, прошло  уже несколько лет, но  рана «ныла» по ночам, не давала уснуть. Старик стал прихрамывать, а потом уже без чьей-либо помощи вообще обходиться  не мог. Однако, опираясь на трость, потихоньку, осторожными шажками он подходил к разрушенному бомбёжкой небольшому флигельку, когда-то пристроенному к одной из квартир ещё его отцом. Подходил, и душа его плакала – лишь груда камней, обуглившиеся доски сгоревших полов  да изуродованные оконные проёмы  –  вот всё, что осталось от помещений. И над всем этим провисали балки, на которых когда-то держалась часть черепичной крыши. Иван Кузьмич  по камешку, по дощечке  выносил из развалины то, что было ему под силу, и аккуратно сортируя, складывал всё это в сторонке – авось когда-нибудь сумеет восстановить родные стены. Пристройка, обломки которой теперь собирал старик, до войны  служила для хозяйственных нужд. Была здесь и кухня с самой настоящей русской печью. В её  пышущей жаром утробе готовили мясо и рыбу, выпекали ванильные пироги и ароматные куличи с маковой корочкой, а когда жар иссякал,  в печь ставили противень со сливовым повидлом. Хорошо подсушенное, его разрезали на кусочки  и зимой пили с ними чай.

    Странное дело, но русская печь, выложенная лет сто назад, при бомбёжке уцелела, и хозяева продолжали пользоваться ею. Иван Кузьмич с трудом выдёргивал из-под  завалов щепки, которые ни на что  сгодиться уже не могли, и топил ими печь. Нелегко ему приходилось, а помочь не кому. Жена его, Прасковья смолоду была слепой, сыновья же с войны не вернулись. Вот  вся тяжесть и ложилась на старика. Соседка Малка, мать троих детей, не раз предлагала свою помощь, но Прасковья – гордая и властная,  категорически была против этого. А  зря, Малка-то – на все руки мастер. В эвакуации, чтобы прокормить детей,  прислуживала старой казашке. Начищала ей самовар до блеска, мыла полы, выкладывала топку печи, лепила кизяки, собирала под вагонами угольки, порой рискуя попасть под колёса. Да мало ли чем приходилось заниматься, чтобы не замёрзнуть и с голоду не умереть! Но даже такая жизнь казалась ей  раем – то, что пережили за полтора месяца в оккупированной немцами Керчи, один Бог знает…

     Малка часто задавала себе вопрос, почему Прасковья отказывается от помощи? Может, до сих пор чувствует свою вину перед ней?  Да если что и было, так ведь в прошлом всё, война многое списала. Но один эпизод Малка забыть  никак не могла. Память возвращала  в страшную осень 1941 года, в то утро, когда  со двора донеслась немецкая речь. Она мигом подскочила с камышового креслица, метнулась в соседнюю комнату, уложила  спавшую на руках трёхмесячную дочку в кроватку и вместе со старшенькой, шестилетней Софийкой прильнула к замочной скважине:     
      – Не бойся, доченька,  мы с тобой.

   А сердце отбивало тяжёлые удары – Прасковья разговаривала с эсэсовцем-карателем и полицаем: 

      – Ну,  говори,  старая, евреи тут ещё остались?  –  с сильным акцентом спрашивал немец.

     – Е-е-евреев здесь нет, – заикаясь и от волнения расправляя дрожащими руками фартук, отвечала соседка. И, прижавшись к стене того самого флигелька с русской печкой, уточнила,  –  но есть крымчаки…

      –  Показывай, где,  –  приказал немец.

      –  Там,  –  обернула Прасковья свой невидящий взгляд в сторону соседней квартиры.

       Малка  увидела надменного, подтянутого эсэсовца в чёрном мундире и сопровождавшего его полицая с винтовкой. Когда они приблизились, Малка инстинктивно отпрянула от двери. Прижавшись друг к другу, они  втроём оказались лицом к лицу с эсэсовцем.

      –Паспорт!  –  скомандовал тот.

      Пока папа доставал паспорта, Софийка выскользнула из маминых рук и в секунду очутилась за дверью родительской спальни.  В узкой полоске щели взгляд её выхватывал то свастику на рукаве, то кобуру, пристёгнутую к ремню, то начищенные до блеска чёрные сапоги. Эсэсовец громко скомандовал:

      – Открыть паспорт!

      Софийка видела, как папа с побагровевшим от волнения и страха лицом открывал сначала свой паспорт, потом мамин и держал документы перед самыми глазами немца. А тот медленно читал имена и фамилии родителей. А потом с насмешливой ухмылкой произнёс:

   – Крымчак, крымчачка. Исаак, значит. А ты что - Малка-Хая? – И презрительно  рассмеялся.

     А потом  полным ненависти взглядом обвёл хозяев дома. Они же,  зная, что евреи Керчи уже расстреляны, понимали, что, скорее всего, пришла очередь семей со смешанными браками и крымчаков. Без всяких моральных и физических сил они стояли перед своими потенциальными палачами, Один  из которых о чём-то спрашивал маму.  Софийка улавливала в этом чужом говоре и отдельные знакомые слова. Но звучали они как-то странно, искажённо. Слово "партизан" поняла сразу. Но мама ответила, что партизан здесь нет. Тогда немец что-то выкрикнул, поддев автоматом папину полосатую тельняшку. Мама попыталась объяснить, что муж, мол, инвалид и отношения к армии не имеет. Немец понял и замолчал. А потом  подошёл к комоду и указал своей плёткой на квадратную картонную коробку и патефон:

     – Играем, играем, - приказал папе. Он заставлял его перебрать все пластинки по одной и, заглядывая через плечо, читал, довольно улыбаясь, обнажая свои крупные белые зубы:

        – Шуберт. Штраус. Кальман...

        Как бы там ни было, но с улыбкой немца страх Софийки чуточку прошёл, и она выглянула из-за двери. В это время гестаповец вынул из кармана яблоко и, не снимая своих кожаных перчаток, надкусил румяный плод. Он ещё что-то спрашивал, хрустя сочным яблоком и брызгая слюной. Потом он заглянул в кроватку, где спала сестричка, а её саму потрепал по волосам, задев щеку холодной кожей перчатки и бросив презрительный взгляд. Потом эти страшные люди, как крысы, стали шарить по квартире. Прихватили с собой понравившиеся пластинки, заставили маму отдать им простыни, марлю, мыло, медикаменты, просили керосин, свечи. А когда уходя, один из карателей поддел сапогом  плетёный камышовый столик, и тот опрокинулся вместе с посудой и недоеденным завтраком, Софийке совсем стало худо. Она ещё долго помнила звон разбивавшихся чашек и блюдец, лужицы чая и молока на полу.

  ... Сейчас же, спустя столько времени после войны, Малка рассуждала, мол, откуда незрячей было знать, что это – настоящие палачи, от одного вида которых у нормального человека кровь стынет?.. А то, что тогда  она с семьёй избежала смерти – видно, судьба так распорядилась. Пока  германское командование рассматривало письмо инициативной группы керченских крымчаков о, якобы, тюркском происхождении народа, время шло. Оно и решило судьбу многих людей. Уничтожение крымчаков намечалось на  1- 3 января 1942 года. А в конце декабря 41-го высадился на крымский берег Керченско-Феодосийский десант. А до второй оккупации  Керчи  семья Малки  успела  эвакуироваться.

       Да, время, оно ведь стирает или затушёвывает многое. Малка не держала зла на Прасковью, была снисходительна к соседке, добра и даже благодарна  за то, что она на время приютила  их после возвращения из эвакуации. Жить-то было негде. Их квартира была  уже занята, как освободившаяся после, якобы,  расстрела хозяев-крымчаков.

     Вообще,  после войны жили по-соседски дружно, не враждовали. Старшие дочери Малки помогали слепой – провожали её в церковь на службу и встречали,  из соседней лавки приносили продукты, мыли полы в квартире. Как-то Малка испекла пирог и пригласила Прасковью  в гости. За чаепитием завела речь о приближающемся празднике и попросила разрешить ей  русскую печь затопить, чтобы приготовить мацу к пасхе.

      – Ты что, смеёшься надо мной? – возмутилась Прасковья. – Еврейскую мацу в моей печи? Думаешь, случайно говорят, что в вашей маце кровь русских младенцев замешана?..

     Мутные зрачки невидящих глаз забегали в тревоге. Прасковья резко отодвинула чашку с недопитым чаем, встала, протянула вперёд руку, как обычно это делала,  нащупывая дверь, и вышла. А Малка? Она просто улыбнулась: «Ну, что за ересь? Несёт какую-то чепуху.  Хорошо, что девочки не слышали этот вздор!».

      Её мысли прервал невероятный  грохот, в котором тонул едва слышный зов о помощи. Она выбежала и в первую секунду не могла понять, что же случилось. Сквозь столб пыли увидела сползающие  к земле углы окончательно рушившегося строения. И откуда-то из глубины  доносился стон. Малка  бросилась в обвал. Напрягая силы, она помогала Ивану Кузьмичу  выбраться из-под  упавших на него остатков потолочных перекрытий. Ещё немного, ещё чуть-чуть оставалось дотянуть беспомощного старика, чтобы вызволить его из-под обломков, как  обвалилась последняя балка. Ржавый гвоздь, торчавший из неё, пробил Малке голову. Брызнула кровь Она стекала по лицу, заливала глаза, но женщина  продолжала тянуть на себе старика, не получившего, к счастью,  тяжелых повреждений. Помочь же ей самой было некому. Она сорвала с верёвки сушившееся полотенце и закрыла им рану.  Следы от неё так и остались на всю долгую жизнь Малки. С тех самых пор каждый год на еврейскую пасху она выпекала мацу в русской печи. Прасковья же с удовольствием угощалась и этой мацой, и фаршированной рыбой,  которую так искусно готовила её добросердечная  соседка.