На территории одной из психбольниц на окраине города к столовой во время завтраков и обедов сползалось летом и к началу осени большущее количество бездомных. Голодных бомжей. В основном, душевно и психически не вполне здоровых. А если выразиться по-набоковски: «Людей, задетых ангелом». Они вылезали из канализационных люков, из близлежащих подвалов и чердаков, из-под лестниц и прочих других мышиных и кошачьих нор и лежбищ. И ковыляли, грязные и вонючие, в  направлении к столовой.
Время они определяли, как животные, инстинктивно.
Голодный желудок заставлял их покидать на короткое время насиженные углы.
Они шли, бренча кастрюлями, банками и чайниками: у кого что было. Они знали наверняка, что здесь их накормят, что здесь им не откажут, не сунут камень в протянутую руку. Столовая совершенно естественно исполняла свою задачу, будучи в ответственности за всех, кого она приручила, не считая это какой-нибудь гуманитарной миссией или высокой благодетельностью.
А какие колоритные особи здесь появлялись в конце лета и в начале осени.
Вот, например, человек лет тридцати пяти. Всякий раз он появлялся в домашних рваных тапочках с голыми до колен ногами. Над коленями ниспадали странные короткие брюки-штаны. На туловище была распахнута куртка с почему-то зимним воротником. На левом плече всегда, как римская тога, висело байковое пёстрое одеяло, которое он, по всей видимости, не решался оставлять в норе из боязни, что его могли бы у него украсть. Приходил он с дырявой кастрюлей, в которую первое /суп/ налить было невозможно: вытекал. Но вторые блюда – каша или картошка – в ней удерживались. На помойках кастрюль недырявых найти трудно.
К разгару осени, к появлению постоянных холодов – бичу бездомных – он куда-то пропал; исчез. Наверное, преставился. Царство ему небесное. Он был божий человек. Он был юродивый. Он бредил, заговаривался и не мог, по всей видимости, никак уразуметь реформ. Мне сдаётся, что наши российские бомжи на девяносто пять процентов ненормальные, психически больные люди. И гибнут, так и не осознав, что же вокруг них происходит. Они, если хотите, как голуби, и, если хотите, как вороны. Они что-то среднее. И живут просто инстинктами. Просто потому, что родились. И также умирают.

В наше время хорошо жить оптимистам. Они всегда видят какую-то перспективу, озарённую чем-то.
Глупым в наше время также жить неплохо. Для них прошлое, будущее и настоящее всегда равнозначно-блаженно.
Я же, к сожалению, не отношусь ни к тем, ни к другим. В перспективу я не верил даже при старом режиме. Коммунизм для меня всегда был циничной выдумкой высоких партийных сказочников. А вот сохранять стойкое блаженное состояние, взирая на окружающее, бултыхаясь в этой действительности, я не могу. Посмотрите, сколько нищих, людей просящих, побирающихся. Я уж не говорю про тех, кто живёт в постоянном смятении и страхе. В страхе потерять работу, в страхе за будущее своих детей. Ведь выбрасывая с заводов и институтов и отправляя на биржу, вам выплачивают смехотворные суммы, раз в десять меньше этой, как её, КОРЗИНЫ. Вот тут-то и закрутишься юлой. Хорошо, если у Вас стальная психика, если Вы дуб, а если Вы человек «тонкий»? Кричи «караул» или ступай батрачить на новую буржуазию за те деньги, которые они считают нужным тебе платить. Ведь ни профсоюзам, ни чёрту они не подконтрольны.
Я в метро видел бабку, просящую милостыню. Стояла у мраморной облицовки длиннющего перехода, а в руках молча держала картонку с нацарапанной надписью: «Христяне. Ради бога, помогите...» Представляете, полуграмотная бабка: как говорит, так и пишет. Да я бы, будь я... Только за эту ошибку озолотил её. Но, увы... В самом начале реформ эскалатор вынес меня наверх чуть ли не к подножию инвалидной коляски. В ней недвижно сидел опрятный молодой человек и, развернув тыльной стороной головной убор, просил... У меня чуть слезы не брызнули из глаз. Это же надо так унизить человеческое достоинство...инвалида! В тот момент я был готов набить морду реформаторам. Что же вы: по бабкам, да по инвалидам бьёте...? Что: не хватило ума и времени побеспокоиться о социальном обеспечении даже этих людей?

Российский корабль сейчас завершает роковую петлю в своём историческом развитии. Целый континент, оказалось, долго плыл не в том направлении и теперь спешно меняет курс на сто восемьдесят градусов. В начале столетия после переворота всё разрушали и перечёркивали, теперь всё перестраивают. Давайте, наконец, реформировать, а не разваливать до основанья. И зачем обезьянничать, зеркально копируя всё, как на Западе? «Восток – дело тонкое". Это сказано и про нас. Россия! Народ этой страны полудеградирован от прошлых экспериментов. Что с ним случится сейчас, сказать трудно.

На Невском проспекте возле станции метро наверху стояла бабка. За стёклами очков на меня блеснули глаза, полные страха, униженности, рабской мольбы и почти безумия. Руки у неё замёрзли. Она повесила жестяную консервную банку себе на шею и полусогнулась, поставив её на гранитный парапет. И поднимала свои полубезумные, жалкие, благодарные глаза, когда там что-нибудь брякало.

А сколько таких старых женщин в нашем городе, женщин больных или совсем одиноких, или с пьяницами детьми, не способных в прежних-то условиях зарабатывать деньги, не говоря о сегодняшних. Нищих при той-то системе, не говоря о сегодняшней. Женщин в серых платочках, в старых пальтишках, в изношенной обуви, всегда живших от получки до аванса с непременным при этом заниманием денег в долг.

Господи, если можешь, сделай так, чтобы от реформ сих над ними не вырос деревянный крест.

       1993 г.

                                                    Фото бомжа из сети

                                    * * *

                     НЕ ПРИВЕДИ, ГОСПОДИ

Рядом с Финляндским вокзалом есть тюрьма. Младшая сестра «Крестов».
Как подъезжаешь к вокзалу в электричке – так направо за окнами. А если от вокзала едешь – то сразу налево. Кирпичное суровое трёхэтажное здание. Из багрового дореволюционного добротного кирпича. Сооружение, может быть, и выше, но из электрички видны три ряда зарешеченных окон. Мелькнёт также надзирательная вышка и паутина колючей проволоки над багрово-кирпичной высокой оградой.

Часто приходится ездить. Смотришь по сторонам. Запоминаешь. Летом, помню, в знойный день нашей проезжающей электричке из форточного проёма крайнего зарешеченного окна махала чья-то рука. Просто: высунутая безликая рука неистово вращала кистью проезжающей мимо свободной электричке и людям, сидящим в ней у распахнутых окон. Так вслед электричкам машут только дети. Да вот ещё из тюрем оказывается. Я тогда приметил, глядя на тюремные окна, странность: все многочисленные проёмы окон были заложены почти до половины свежими кирпичами. Представляете: первоначально окно было такое, а в наше время уменьшилось вдвое. То есть в камеру стало поступать света в два раза меньше. Обзор вольной жизни из тюряги уменьшили вдвое. Или большой прямоугольник неба переделали в маленький квадрат. А почему бы вообще не замуровать несчастных? Оставить только фортуганы. Вот она – социальная математика. Из жизни. Для внимательных. Свободы уменьшилось ровно вдвое с момента основания этого учреждения.

Любопытно ездить в утренних поездах. Публика более чем простая: носы утирающая кулаком. Трудящийся люд. И потому бедный. Не тот, что летом... днём... по выходным. А зимой! В вагонах сумерки, холодно, вагоны разбитые. (Ещё со времён начала приватизации). И вот с тех пор по сию пору их никто не считает нужным ремонтировать.  Возят как быдло. Но уже привыкли. И даже обидно: почему как? Быдло и есть.

Так вот. Возвращаюсь я как-то зимой из Дибунов в рождественский крепкий мороз. Посмотрел в сторону тюрьмы: печалью и тоской душа наполнилась. Но не сразу. Сначала удивился. Окна тюрьмы охвачены были вокруг изящным нимбом белого инея. Все окна. Абсолютно. Как красиво и как странно. Что это? Да неужто так надышали через маленький форточный проём: в двадцать?... тридцать?... пятьдесят?... сто горл? Сколько же их в камере? Как же они там? Как сельди в бочке. Господи, не приведи! Всё выдал неожиданный мороз. Всё рассказал. Это нимб стона несчастных, наполовину замурованных снаружи и до предела набитых изнутри. Ах, мороз, мороз...

                    1997 г.

    СИЗО № 4 УФСИН в Санкт-Петербурге  —  Следственный изолятор № 4 Управления Федеральной службы исполнения наказаний.
                                                                                        * * *