EN
Старый сайт
Андрею Пестову
"Пересчитай людей моей земли -
И сколько мёртвых встанет в перекличке".
Н. Тихонов
Он проснулся не от холода, давно пробравшегося сквозь фуфайку и влажное от пота нижнее бельё, прямо к сердцу, и деловито копошившемуся там прозрачными отмороженными пальцами; с холодом он всё равно ничего не мог поделать: остатки спирта он допил ещё вчера, последние дрова и уголь сжёг в буржуйке позавчера; холод он пытался обмануть своим безразличным отношением к нему, однако, заметил, что стал меньше двигаться, старался больше спать или просто лежать неподвижно, зарывшись телом в тряпки, а головой в неясные, тревожные сны, от которых голова потом долго зудела, как кожа в далёком детстве от крапивных ожогов; несколько обжигавших закрытые глаза холодной тревогой - снов этой ночи, под утро смёрзлись в один, и стоя на этом сосредоточенном сне, как на большой льдине,со следами крови и санных полозьев, со следами босых ног закиданных старой прелой соломой, льдине в тёмно-жёлтых пятнах; ему было непонятно, откуда тут всё это, хотя, может, осталось от чьих-то чужих снов? Когда-то давно, били говяжьими жилами беглого каторжника, да гнали за розвальнями босым; позднее, здесь прошла военная техника, подтекая соляркой и следуя поставленной боевой задаче; так, на этой, практично используемой, медленно плывущей льдине сна, он пересёк чёрную дымящуюся холодом широкую в этом месте реку ночи. И уже, будучи у самого берега, не дожидаясь пока льдина ткнётся в мёрзлый камень рассвета – побежал по краю её, разбегаясь для прыжка и лёд громко трескался под ногами и тишина вокруг тоже внезапно начала оглушительно ломаться, острыми, как битое стекло, режущими звуками осыпаясь ему, бегущему, в уши, и вот от этого громкого треска и боли в ушах он и проснулся.
Вечером, дожав спирт, он лихо – головой вперёд вбурился в середину сваленных в углу почтовых мешков и торопливо заснул, и видел длинный, во всю ночь сон: незнакомая девушка зазвала его к себе, в тёмное холодное помещение и начала угощать церковным вином – кагором, он спросил её: кто ты? почему у тебя так темно и холодно? Она молча пожала плечами и вышла, а он осмотрелся и на столе, рядом с бутылкой увидел открытую тетрадь. Он сразу её узнал, это был его юношеский дневник. Он посмотрел на исписанную его почерком страницу, и сразу понял, кто эта девушка. Шестнадцатилетним пацаном, он работал на заводе в ночную смену, помощником у болезненной маленькой женщины. Однажды, часа в три ночи, она вдруг повернулась к нему и со слезами на глазах сказала: «Я ведь сейчас секунды на три заснула! И сон видела: доченька моя умершая мне приснилась… Говорит – мама, шубку мою, смотри, не продавай! Я её изношу!.. - А я открыла глаза и плачу: как же ты её износишь, деточка, ведь ты же мёртвая! ». Он сочувствующе кивнул, а придя домой, записал сон про умершую девочку в свой дневник. Туда он собирал разные поразившие его случаи, мысли, сны, но тетрадь потом пропала при суетливом нервном переезде в военное время. Он сидел в комнате девушки и чего-то ждал, и тут в дверь застучали требовательно и часто. Он открыл щелястую сочащуюся по низу ледяным ветром дверь. На пороге стоял его бывший начальник Фёдор Яковлевич Гогонов, по слухам - недавно расстрелянный, и сердито смотрел на лежавшую на столе тетрадь. Фёдор Яковлевич быстро вошёл в комнату, схватил тетрадь и стоя уже на пороге, пролистал её. Покачал головой и поднял указательный палец вверх: «Новое распоряжение поступило от учётно-счётного отдела. Сны необходимо тоже протоколировать и контролировать! Будешь теперь и сны собирать!». Дальше - он уже шагал по коридору, едва поспевая за быстро удаляющимся товарищем Гогоновым и отчаянно выкрикивая в зыбкую еле видную в пепельном сизом мареве спину начальника: « По какой методике контроля и учёта - сны собирать, Фёдор Яковлевич, где инструкции получить?!». Товарищ Гогонов внезапно остановился, хватил ногой по ближайшей двери и вошёл в комнату. На каменном полу лежала высохшая трёхглазая – с двумя маленькими закрытыми запавшей сморщенной кожей и большим открытым круглым глазом во лбу – татуированная мумия. Товарищ Гогонов склонился над ней и сказал: «Теперь смотри, Пронозин, внимательно. Вот все тебе инструкции – устным секретным спецпакетом, в моей наглядной передаче». Фёдор Яковлевич вытряхнул из кармана красные резиновые перчатки, натянул их, и ловко просунул два пальца правой руки в глаз на лбу мумии. Пронозин нагнулся, запоминая последовательность движений, и увидел, что во лбу высохшего трупа вовсе не свирепый сумрачный открытый глаз, а понятное, строгое и неотвратимое, как игольное ушко для каната - убойное отверстие, куда давным-давно рухнула жизнь этого густо исколотого человека.
Фёдор Яковлевич долго и с натугой ковырял что-то невидимое пальцами внутри черепа. Потом вынул их, понюхал, весело посмотрел на Пронозина и пару раз ударил ногой по голове мумии. « Подмёрзли, понимаешь», - сказал он и снова вогнал пальцы в дырку во лбу. Затем он торжественно вытащил несколько чёрных зёрен-катышков и показал их Пронозину: «Вот они - мысли, вот они – сны! Готовься, следующим рейсом будешь их собирать». Пронозин не удивился, последним указанием было собирать бутылки с запечатанными в них посланиями, выловленные в реках и морях, в вечно бегущей и прячущей всё водной стихии. Работа становилась все ответственней и сложней. « Фёдор Яковлевич, - осмелился спросить Пронозин, - а говорят, вас расстреляли?..». – «Допустим, – неожиданно легко согласился Фёдор Яковлевич, - однако дело своё продолжаем дальше делать, а, товарищ?!». Гогонов осмотрел по-хозяйски мумию, выхватил из-за пазухи стальной блестящий нож и воткнул его трупу в пах. С усилием разрезал мочевой пузырь и вынул закаменевшую сферу мочи величиной с гусиное яйцо, всю в бледно-изумрудных солевых прожилках карбоната. С размаху бросил это яйцо о каменный пол и осторожно разгрёб осколки. Поднял мелкий в тёмных пятнышках голубой камешек и важно произнёс: « А это вот, наши, русские кристаллы воли! Ничего, что в сифилитических язвах… Криcталлы эти пока в разработке, нет ещё по ним полной ясности, но уверен, вскоре тоже будем собирать!». – « А почему они здесь, в мочевом пузыре?» - спросил Пронозин. – « А где же ещё им быть? - удивился Фёдор Яковлевич, - у какого - нибудь Ганса Кафки Зигфрида, да, кристаллы упакованы в гипофизе, да, кровь - лучше, сердце – твёрже, нервы - крепче, но, что значит, - глупое, гордое сердце! В мочевом пузыре вся сила, Пронозин, когда ссышь кровью: патроны кончились, гранат нет, но встаёшь, и грозно замахиваясь скрюченным от мороза кулаком – как ледяным молотом, - харкаешь презрительно на фашистский танк! Воля, - Фёдор Яковлевич подкинул на красной ладони тёмно-голубоватый камешек: - русская воля, заключённая в кровавой моче и туберкулёзной мокроте и обеспечила нам победу! Вот так-то… ». Товарищ Гогонов вышел и унёс с собой кристалл русской воли и мысли-сны трупа, а тетрадь-дневник вернул, доверительно сказав: «Сожги, советую настоятельно». Пронозин понимающе моргнул глазами и услышал за спиной протяжный мучительный стон. Он обернулся и увидел встающую с пола мумию. Блатные наколки собирались в пугающие картины с ножами, обвитыми толстыми змеями, яростно коптящими сухую кожу горящими факелами, туго оплетёнными колючей проволокой, и оскаленными мордами костлявых пляшущих демонов на дыбящемся трупе. Длинные руки мумии держались за пах, откуда капала под ноги пенящаяся, словно бы горячая кровь. Труп встал и шатко зашагал босыми ногами по хрустящим осколкам своего мочевого пузыря, разбросанным на полу. Губы его начали шевелиться, он что-то силился сказать стоявшему перед ним растерянному человеку, но Пронозин видел только ввёрнутое вовнутрь, страшное своей прогнившей бесконечностью забвенья отверстие во лбу трупа тащившее его в себя будто клещами, и, развернувшись – побежал прочь, крепко сжимая в руке свой юношеский дневник.
Он бежал, а звук торопящихся тяжёлых ног догонял его, становился всё громче, увесисто-судорожно бился эхом: "На-ледь-лёд-люд!" о деревянные стены коридора и осыпался с них ему на плечи полуночным холодом, который, несмотря на бег - постепенно, начав с сердца и закончив пальцами ног – обесцветил яркую разогретую спиртом кровь, сделал её похожей на ртуть. Звук шагов становился всё громче и громче, и Пронозин понял, что он давно уже не спит, а лежит и слушает чьи-то шаги у вагона.
Он начал медленно шевелиться, круговыми движениями рук разваливая на обе стороны от себя мешки с почтой, но они упрямо наваливались снова, откуда-то сверху и осаживали его назад, и тогда он вспомнил про едва початый осьмак чая лежащий в его дорожном майдане и добавил остервенения своим откидывающим мешки рукам. Наконец он выбрался в пустое порожняковое пространство вагона и на одеревеневших ногах побрёл в тёмный тамбур, где приник к стылому забранному снаружи мелкой стальной сеткой стеклу в двери. Прижавшись к стеклу губами, он тремя сильными проспиртованными выдохами пробил серую наледь и затем, дыша часто и коротко – выдышал маленькое пятнышко, похожее на волчок в тюремной камере.
Его «почтовый-особый» был прицеплен в самом хвосте последним вагоном и глаз в «волчке» взял под наблюдение сразу всё бесхозное слабо светящееся отражённым лунным светом поле. Состав стоял, вероятно, вот уже несколько часов на этой молчаливой ночной сибирской равнине полной сухого, как порох снега и старого, отсечённого когда-то со звёзд и упавшего на землю тягостной плотью - льда, к которому, видимо и примёрзла сталь колёс вытянувшегося почти на километр состава. Такое уже бывало в этих краях, рядом со станцией Ерцево; они могли запросто простоять полночи, пропуская вперёд, то воинские литерные, с северной техникой под брезентом, не терпящие промедления поезда, то шедшие порой косяками – один за другим – эшелоны в сторону колымской низменности, на Воркуту, да Инту.
Он оторвался от ставшего мутным зыряка и, расстегнув ширинку с усилием попрыскал под дверь, а потом еле смог застегнуть пуговицы негнущимися пальцами. Этим же негнущимся набором костей и мороженого мяса он с надеждой похлопал по карману штанов, где должны были лежать спички, и встретив ответную уверенность коробка, вошёл в сырую глубину вагона. Из своей дорожной изрядно похудевшей торбы он вынул пятидесятиграммовую пачку и почти всю её засадил в пол-литровую кружку. Поставил на буржуйку большой закопченный чайник с водой налитой ещё в Боготоле семь суток в прошлое и задумался о растопке. Вскипятить чайник было не на чем. Хотя вокруг него, в вагоне, повсюду было топливо для огня. Бумага. Завалы мешков с «мёртвой почтой». «Мёртвую почту» он собирал вот уже двадцать лет, с тридцать пятого года; месяцами бывало, длилась его всесоюзная командировка, где только не стоял его «почтовый-особый» вагон, ожидая, когда прицепят к проходящему в нужном направлении составу. А свозил её в итоге – в Москву. Дальше, «мёртвая почта» шла по ведомству Л.П.Берии, в учётно-счётный отдел при ГУГБ НКВД, откуда её отправляли для разборки и изучения в спецотдел Глеба Ивановича Бокия.
«Мёртвой почтой» - почтовые работники страны называли между собой – попадавшиеся изредка среди прочей корреспонденции – письма с непонятными адресами, например, в несуществующие в СССР города, или же, письма, адресованные давно умершим людям, или, более того, письма не значившимся в паспортных столах людям, а то и вообще – никогда не жившим. Работники крематориев в крупных городах тоже добавили свою толику писем: они неоднократно видели, как некоторые родственники сжигаемого тела – вкладывали напоследок в гроб, чуть ли не в руки мертвеца, какие-то почтовые отправления. После оперативного сигнала в органы – оттуда поступило указание изымать из рук сжигаемых мертвецов корреспонденцию. Органы подозревали, что в этих письмах – хула и жалобы Богу на власть.
Все долгие глухие годы железнодорожных скитаний по подводным путям – начальник «почтового-особого» относился к своему бумажному грузу – ответственно. Тогда так – о т в е т с т в е н н о - ко всему в стране относились: от алфавита и правил хождения людей по тротуарам до поведения в бою. Но когда умер Отец, всё переменилось в худшую сторону. Напрочь исчезла ответственность. Это он видел прежде всего на примере своего груза: если раньше «мёртвую почту» у него принимали с каменным лицом, под роспись, то сейчас, приёмщик раскрывал загодя в улыбке гнилозубый хохотальник и громко, наплевав на секретность, кричал: «Привет, Проноза! Смотрите, помощник смерти пришёл! Ну, сколько «мёртвых» мешков привёз?!». А получив в руки мешок с бутылками внутри которых были разные неизвестного содержания записки – поднял его и засмеялся: «Ты ещё и посуду приволок! Вот это кипяток! Чичи-гага! Тащим всё, что не прибито!».
А в последний раз приёмщик просто схватил его за руку и остановил словами: « У внутрь не заноси вовсе. Сразу пожгу. Погода позволяет». – «Как жечь?!» - осунувшееся в дороге лицо начальника «почтового-особого» посуровело. – «А так и жечь. А что ещё с непонятно кому нужной бумагой можно делать?» - простодушно кривил ряху улыбкой приёмщик. – « Раньше, конечно, эти головастики-мрачнецы геморройные, психофизики – моргачи, голова босиком, в кабинетах кумекали, что со всей этой трёхнутой тоской людской делать, но как Лаврентия Палыча не стало, так и весь его «спецотдел» и другие затеи накрылись медным тазом!» - злобно сплюнул приёмщик. – «Инструкции мы новые получили. Не до почты твоей… Да оно может и к лучшему, вон, брательник мой, он, конечно, изменник, власовец, - «Восточной звездой», к тому же награждённый, что ясно, только усугубляет, но всё же – братан… Письмо, говорю, пришло: живой он! После десяти лет лагеря! Живой! Пишет, что раз в год посылал домой весточку, а где все эти десять писем?! Может у тебя, Проноза, в мешках твоих были… Может, конечно, и у кого другого, в деле подшиты… Но теперь, по грузу твоему новое указание получено – жечь по поступлении… Ты вот, положительно, месяцами по всей стране мантулишь, голодуешь порой, но делу верен, собираешь, как приказали когда-то… А я всё, что ты за три месяца собрал – теперя пожгу за три часа! Сегодня жечь буду. На задворках пакгауза. Да недолго и тебе осталось. Думаю, сократят должность твою скоро. Ты куда приписан то?». В нагрудном кармане начальника «почтового-особого» лежала справка, выданная народным комиссариатом обороны о зачислении его в конвойный полк, относящийся к управлению шоссейных и железнодорожных дорог НКВД. – « А с бутылками, что будешь делать? – сухо спросил он приёмщика, брата власовца. – « Побью, натурально, побью!» - заржал приёмщик.
Вечером он пришёл к пакгаузу. Большой металлический бак был полон остывающей золы, в которой темнело битое бутылочное стекло. Когда он медленно проходил мимо всегда молчавшего репродуктора, тот внезапно захрипел ему вслед песню: «Мы отцовскому долгу верны – сыновья не пришедших с войны…». От неожиданного этого хрипа, он вздрогнул, поднял голову вверх и долго глядел на прибитый под репродуктором выцветший перекособоченный от времени и дождей плакат с едва читаемой надписью: «Могила Ленина – колыбель челове…».
После этого случая у пакгауза, он долго приходил в себя. И спасло его – рождение сына. Заботы навалились и заняли всё предназначенное для раздумий время, отменили любопытство, добавили хмури и недосыпа.Сын быстро рос - вытягивался в молчаливую, объяснявшуюся только на языке странных жестов, длину; он мог подолгу глядеть на висевшую над кроватью журнальную репродукцию картины "Героический бой канонерской лодки "Ваня-коммунист" с белогвардейской флотилией на реке Каме под Пьяным Бором"; на своё имя - Георгий, не отзывался, словно бы давал понять, что оно - бесполезная, преждевременная, несогласованная с ним выдумка родителей. Но они всё равно, продолжали упрямо и медленно произносить его, преследуя свою, явно чуждую сыну цель. Непринятое имя, как мёртвая рыба, безжизненно болталось на поверхности горьких родительских разговоров, а сын терпеливо и безучастно наблюдал за ним и ждал, когда оно утонет. И,однажды, отец не выдержал,он спросил, глядя в жестокие глаза сына - "Тогда, скажи сам, как тебя зовут?", и сын, будто давно ожидал этого вопроса, - тут же ответил:"Саша".
И снова замолчал.
Но однажды жена, встречая, прямо на пороге радостно закричала:"Заговорил, о тебе спрашивал!" - "Что спрашивал?" - растерялся он, - "Кем папа работает, спрашивал, я сказала, - начальником почтового вагона...", - "Почтового особо специального" - поправил он, а жена продолжала:"...и тогда, он письмо тебе написал! Правда, с адресом начудил, написал "Папе", и всё. Да, ещё спросил у меня, папа точно письмо получит? А как же, говорю, ведь он - начальник почтового вагона!",- "Где, письмо, где?" - закрутил он головой, - "Мы пошли за хлебом, и он, сам его в почтовый ящик бросил! Достаёт!" - гордо выделила рост сына жена.
Но рождение омрачённого молчанием сына, как оказалось, лишь добавило начальнику "почтового особого" - внутреннего сиротства; ночью, во сне, он часто озирался, будто бы искал кого-то, потерянного то ли в прошлом, то ли в будущем.
А днём, он иногда начинал судорожно чиститься, ему всё казалось, будто лопнул какой-то гигантский гнойник, и заражённая злобой слизь потекла наружу, пятная прошедшее время и прожитую жизнь; и наравне со временем, что-то лопнуло в нём и самом…
Везде, и снаружи и внутри, всё стало одинаково н е п р о ч н о .Что-то казавшееся надёжным и прочным на раз разваливалось, стоило лишь дрыгнуть головой в нужном направлении лысому оратору с трибуны, открывая постыдную правду ненужности и несоответствия времени – людей делавших когда-то казавшимися важными дела. Вот и почтово-бумажное сырьё, которое он исправно подвозил для укрепления фундамента власти, в чём он был уверен, теперь оказывалось никому не нужной золой на задворках пакгауза. Да и само время пропитанное студенистой слизью новых противоречивых указаний часто не выдерживало разрушающей его нагрузки, рвалось, и многие выпадали из него, проваливаясь во внерассудочную жизнь.
Он дёрнул посильнее и гнилые нитки мешка сданного ему на станции Сарепта, судя по бирке, - легко разошлись. Он зачерпнул рукой из мешка письма и забросил их в зев печки. Он черпал и забрасывал, черпал и забрасывал, утрамбовывая бумагу кулаком. В результате вошёл почти весь мешок, лишь несколько писем упали. Он вытянул из кармана коробок, чиркнул спичкой, и – с а м – поджёг «мёртвую почту»!
« Понятно ли, во имя чего трудишься, человек? – спросил его однажды крепко выпивший товарищ Гогонов, когда они обмывали в сорок пятом - награждение Пронозина знаком "Заслуженный работник НКВД" ( за то, что в слепом улове писем, сданных им в сорок первом, оказались три поминальных открытки сорок третьего года с именами немецких гефрайтеров погибших в Сталинграде ), и не дожидаясь ответа продолжил: - Во имя порядка установленного здесь Отцом. Хаос с изнанки мира рвётся сюда, к нам. Этот бес-порядок атакует со всех направлений: из, якобы, случайных, не поддающихся логике совпадений, из безудержных, пропитанных горечью несбывшегося – «а могло бы быть иначе» - снов, из тюремных, открытых до срока исправления камер, из мечтаний подвальной крысы о крыльях, да что там, уже и из родильных домов! Из этого бесконтрольного хаоса прорываются полулюди жившие до этого в абцессах времени скрыто, будто сухарящиеся вши на швах зэковской робы. У существ этих одна цель – убить Отца. Любым способом. А,чекистская, наша задача, Пронозин, бля, она, тяжелее, чем у того сфинкса! Проверять появляющиеся в мире существа и предметы на соответствие, подобие и лояльность Отцу. Не допустить, чтобы иудин дым предательства выел глаза нашим детям! Вот и твоя работа с неучтёнными письмами тихой сапой подплывающими из небытия в нашу реальность – дело большой политической важности! Помни это всегда! Вскрытие абцесса времени, - подчеркнул он рубящим движением руки, - требует только хирургического вмешательства!».
Так, когда-то говорил товарищ Гогонов. Но что он сказал за секунды до расстрела, ловя бритым затылком рыскающую пулю, изготовленную хаосом из чёрного человеколюбивого металла; что говорил он, вглядываясь с подозрительным прищуром в убивающие его новые времена глазами цвета заплесневелого серого хлеба? - Не удержали плацдарм? Или их дело всегда было зряшным: Отцу никто, никогда не угрожал, и нет никакой гибельной, парализующей изнанки у нашего мира, а есть только одна жизнь – сначала живая, а потом – мёртвая, подлежащая сожжению, как вот эта почта?
Письма загорелись сразу, пламя шустро перебегало с одного конверта на другой. Он поднял упавшие письма и стал разглядывать их перед тем, как сжечь. На одном из конвертов пляшущие дрожащие буквы старческого почерка складывались в строчку-адрес: «Поручику Тенгинского полка», - этот ветхий конверт он бросил в огонь не задумываясь; на другом было написано – « в город Китеж», и он упал в печку; на третьем вместо адреса было крупно: «Письмо-счастье». Этот конверт он вскрыл и начал читать нечёткую машинопись: «Само письмо-оригинал находится в городе Манопелло. Это копия. С получением письма, его надо послать дальше, даже если вы не верите в счастье из параллельных миров. Сейчас всё в ваших руках. Отправьте письмо и вы благополучно доживёте до глубокой старости, но если…». Он втянул в себя холодный воздух, и с силой смяв бумагу, отправил письмо в печку. Всегда он делал свою работу не размышляя, что в мешках, какие письма, и сейчас, убедился, что не стоило ему их читать… Он смотрел на следующий конверт в его руках. Конверт был сложен знакомым военным треугольником, но вот только треугольник этот был из какой-то жёсткой серебристой бумаги. Вместо адреса стояли непонятные значки, цифры. Он хрустнул треугольником и обнаружил внутри русский текст: « Привет хозяйка губ своих и плеч! Шлю тебе письмишко в стиле ретро, как прадеды мои писали с Великой Отечественной. А моё тебе с фронтов Третьей Мировой. Устраивайся поудобнее, я расскажу тебе, как ревёт в небе мой «русс-фанер» - ракетоплан «Василиск», и как от его мертвящего (хисатс!) дыхания, небо кипит, словно ртуть в адском градуснике! Как падает вниз сбитый мною хвалёный арабский «Сирруш» разваливаясь на три свои составные части, и дымный шлейф его выводит в небе напоследок мне проклятие: «Аузубилляхиминашшайтани!», а радуга от разрывов висит над городом, как мост Ал-Сират, и вот уже по нему пошли, оскальзываясь в геенну и джаханнам, первые обугленные тени сожжённых марабутов и чучас…
А внизу, подо мной – целая секунда Ада! Это чистит теперь н а в с е г д а нашу землю – выжигалка «Буратино», а ракетная система «Гармонь Сталина» рвёт, растягивает пространство, решительно и открыто поёт русскую духовную песнь о всепоглощающей любви к человекам и загадочной, всепостигающей нашей душе – наигрывая своими каскадными залпами попеременно: «Славянский марш», «Сербскую фантазию», а то и «Петрушку» - и эта честная русская победная музыка освобождает неблагоразумную гневную плоть восставших ракшасов ото лжи и греха, а все их «летающие колесницы» просто стекают с неба жидкой магмой к той середине мира, где всё сходится! Шурави вернулись! Наш Император снова собирает Русскую Империю и мы, его солдаты, верим в правду "окопного капитана", давно сказавшего, что "лучше гибели невесты не найти!". Ждёшь ли Ты меня девочка - недотрога?! Мне сверху видно всё, ты так и знай! Но вот прозвучала козырная фраза: «Полковник Нюк укололся!», - и в небе появился африканский ракетоносец «Газурмах» и воздух тотчас загудел от криков – «Джеронимо»! Это пошёл вниз десант янки. Америкосы, наконец-то поняли, с кем делить мир пополам. А высоко - высоко в колоземице, - парит боевой космический крейсер «Улликум» и после нас он накормит оставшихся, недобитых кракенов десертом из плодов дерева Заккум, что растёт в ихнем адском саду! Ну, на этом круглю. До встречи, Твой киберкровник, вирус сербской мести - «Руски Хрт».
Он долго, прежде чем бросить в огонь – держал в руке этот серебристый листок. И думал, что зря тогда Отец остановил в Берлине победоносную русскую лаву.
Последнее письмо в его руках было сильно помятым. В графе от кого – наискосок было: Рящинский детский дом, от Саши Живцова. В графе - кому, - написано лишь одно слово печатными буквами: ПАПЕ. Он напоролся на это слово, как на гвоздь, торчащий из доски и спешно надорвав конверт, вынул и прочёл исписанный детским почерком тетрадный листок. - «Здравствуй, Пап! Как у тебя дела? У меня всё хорошо. Знаешь, Пап, ко мне приезжала мама, всё хорошо. У нас в приюте все живут по группам: мальчишки, девчонки и малыши. Там мы ходим в школу. Знаешь, Пап, мне тут скучно без тебя. А мама приезжала ко мне всего один раз. Знаешь, Пап, мне снилось три сна. В первом - мы: ты, мама и я - вместе делали пельмени. Во втором, как будто ты зарезал маму, и я тебе говорю: Пап, зачем ты зарезал маму, а ты говоришь, да пускай, и мы с тобой ушли, и всё. А третий сон снился, будто тебя выпустили из тюрьмы, а потом к нам в приют приходят два милиционера, и я так, спрашиваю, а что моего папу выпустили, а они такие, говорят, да, только тише. Ну, вот и все мои сны. Знаешь, Пап, мне мама сказала, что ты от меня отказался. Я всё равно тебя люблю, только вспоминай меня, и всё будет хорошо. Только не переживай, Пап. Ты не расстраивайся, и всё будет хорошо. Ну, давай, пока, пиши мне и не забывай про меня».
Он бросил письмо в жерло топки и неожиданно состав резко дёрнуло; эшелон потянулся, расходясь, и тут, в тамбурную дверь отчаянно, с криком, застучали.
Крик был надрывный, оглушающий:
- Парняга! Служивый! Пусти в теплоту! Зусман долбит! Обмороженный я!
За дверью кто-то скрёбся, бился о неё телом.
Он молча, сжимая в кармане стальной трёхгранный ключ "выдру" подошёл к двери тамбура и остановился.
За дверью кто-то загнанно дышал.
"На тебя, наша последняя надежда, Пронозин, - услышал он голос товарища Гогонова, - вот, они, те, про кого я говорил, помнишь? Рвутся с изнанки... Держись стойко! Не дрожи!", - "Это я от холода, Фёдор Яклич", - вслух сказал он и прижался к стеклу, силясь рассмотреть враждебную темноту за дверью.
Тот, снаружи, услышал его голос.
- Старшой! Живой я! Впусти! У меня пиздюк в детдоме. К нему бегу!
Эшелон набрал ход, и крик за дверью оборвался воем:
- А-аа! Бесявая нелюдь! Падаю! Ну, пусти же! А-аа!..
Смачно чавкнувший набрызг крови на стекло заставил его резко отшатнуться от двери, но наступившая затем тишина, лишённая чужого дыхания - укрепила его, и он, вытерев влажные руки о штаны, пошёл туда, где, в удалении, выкипал чайник.
2
Привокзальный милиционер железнодорожной станции Канаевка Пензенской области - сержант Трухмаев пил горячий чай и смотрел в окно залитое дождевой водой. За окном мелькали темно-зелёные вагоны притормаживавшей электрички, обычно здесь никогда не останавливавшейся, и почему-то надсадно-раздражающе выл её гудок.
Минут через пять в дверь дежурки забарабанили:
- Сержант! На переезде машину замяло электровозом! Заглохла, встала на путях, а тут…
Трухмаев, выбегая, сбил дверью с ног тщедушного мужичка и быстро рванул к переезду.
- Да там водила наглушняк! Не торопись! – обиженно закричал ему вслед мужичок.
У покореженного москвича толпился народ – расступившийся при виде сержанта. Стекла машины побились и голова водителя вся в крови, свесилась из бокового окна.
- Доктора бы надо, - растерянно сказала из толпы женщина.
Трухмаев сердито сопя дёргал ручку двери. Дверь неохотно поддалась. Водитель вывалился под ноги сержанта.
- Я доктор, - сказал подошедший мужчина, - правда, психиатр.
Сержант показал ему взглядом на продавленную грудную клетку водителя и начал шарить по карманам мёртвеца, ища документы.
- Доктор не нужен, - сквозь зубы произнёс он, окровавленными руками раскрывая паспорт погибшего.
- Георгий Пронозин, из Москвы, интересно, какого его сюда занесло в моё дежурство…- покачал головой милиционер.
- Простите, сержант, как фамилия человека? – заинтересованно спросил стоявший рядом доктор.
- Пронозин, - повторил Трухмаев и присел на корточки – смывать кровь с рук водой, скопившейся между шпал.
- А вам-то зачем, доктор? - поинтересовался он, стряхивая капли воды и вытирая руки о пиджак мертвеца.
- Я ехал этой электричкой на работу. Как уже говорил, работаю психиатром, в Пензенском стационаре. Александр Живцов меня зовут, так вот, у меня там старичок-пациент есть с такой фамилией. Вялотекущая шизофрения у дедушки, отягощённая синдромом капюшона, ожиданием третьей мировой войны… И навязчивой идеей получения важного письма от сына… В общем профессиональная деформация личности, поскольку он долгое время работал каким-то секретным почтальоном… Так вот я подумал, может это его сын и он ехал к своему отцу, моему пациенту…
- Капюшон, - повторил сержант, - да, накрыть его надо, пока труповозка едет.
Сходите, кто-нибудь, поищите какую-нибудь дерюгу! – зло крикнул он в толпу.
Толпа немедленно начала расходится, потянувшись к автобусной остановке.
Сержант сплюнул и пошёл в сторону станции.
Доктор Живцов задумчиво смотрел на разбитую голову водителя. Затем,вдруг щёлкнул пальцами и побежал к автобусу.
Добравшись до стационара, он заперся в кабинете и раскрыл больничное дело Пронозина. Галоперидоловая терапия, инсулин, ничего не помогло, пациент навязчиво ждёт письмо от сына. Глаза доктора хитро блеснули: что же, будет ему письмо, есть такой метод в современной психиатрии – шоковая терапия! Нужно написать что-то лёгкое, оптимистическое, что поможет старику набрать воздуха в сморщенные лёгкие…Доктор намеревался растворить в письме каплю надежды словно кусок рафинада в горячем кипятке… Да ведь однажды он уже писал такое письмо…
Доктор вырвал листочек из тетради, сильно смял его, затем разгладил и начал:
«Здравствуй Пап! Как у тебя дела? У меня всё хорошо…»
Написав письмо, он вышел из кабинета, дошёл до палаты, где содержался старик, заглянул внутрь, увидел Пронозина усиленно трущего правый глаз, в котором постоянно лопались кровеносные сосуды и глаз всё время был залитый кровью.
Войдя в палату, он бодро начал:
- Пронозин, а вам письмо пришло долгожданное! Но я вижу у вас снова глаз красный, сможете ли прочитать сами, или, лучше позвать санитарку?
Старик дрожащей рукой взял письмо и, заплакав, затряс головой:
- Не надо… Сам, сам…
Придя утром на работу доктор Живцов от медсестры узнал, что пациент Пронозин – умер час назад.
Медсестра протянула доктору конверт.
- Вот это было в его руке.
Доктор забрал письмо, заляпанное подсохшими красными отпечатками пальцев. Прошёл в палату. Посмотрел в тёмное, уже нелюдимое лицо Пронозина и засунул конверт во внутренний карман, прямо под щит и меч знака "Заслуженный работник НКВД" на старом френче. У доктора Живцова вдруг появилась сумасшедшая уверенность, что мёртвый почтальон сможет доставить это письмо, его сгинувшему в сибирском лагере отцу. Они обязательно должны встретится в некогда святой и грозной, а теперь, уже, дарованной им навечно, земле.
Ведь только они - мёртвые - несмущённо наследуют её.
Вайнер Ирина 
Либо (libo) Лев 
Стремковская Вера 
Мотовилов Анатолий 
Аимин Алексей 
Аарон Борис 
МЯСКОВСКАЯ (АРКАДИНА) АЛЁНА 
Тарк Андрей 
Андерс Валерия 
Некрасовская Людмила 
Полар Эндрю 
Борисов Владимир 
Аксёнов Алексей 
Маратканов Владимир 
Талейсник Семен 
Рысь Ирина 
Крылов Юрий 