(Из записок врача) 

      После окончания института меня направили на работу в Казахстан. Не по моему желанию, а вопреки. Дело в том, что я был отличником и общественником все годы учёбы и по положению имел право выбора места будущей работы по предлагавшемуся перечню. Я понимал, что при кафедре меня не оставят и выбрал Донбасс, направления на работу куда были в предложенном перечне. Но на экзамене по основам марксизма-ленинизма и политэкономии социализма меня поймали на вопросе о продналоге с колхозников, чего я, городской житель, естественно, досконально не знал, и я с одной четвёркой  не получил диплома с отличием и потерял право выбора места назначения. Всё было сработано по обычному продуманному партийному сценарию.

     Единственно, что я смог ещё сделать за небольшой подарок, вручённый отцом, попросить заведующую отделом кадров вписать мелкими буквами после слов Казахская ССР - Карагандинский облздравотдел. Там уже работали мои друзья, и мне хотелось к ним  присоединиться в городе Караганда, который заменил бы мне вожделенный Донбасс…. Что и было проделано и успешно реализовано.

     О самолётах тогда, в 1954 году, вопрос даже не обсуждался и я вначале на поезде «Одесса-Москва», а затем – «Москва-Караганда» за неделю добрался до места назначения. Не могу сказать, что шестидневное путешествие почти через половину России было не интересным. Тем более, что ехал я в плацкартном вагоне, а не в теплушке, как во время эвакуации, постоянно сидел у окна или на ступеньках вагона по разрешению проводника и любовался просторами страны и переменами ландшафта, изменениями вида городов и посёлков, разнообразными встречами и проводами поезда  детьми и переменами вида  снеди на привокзальных рынках, продукты которых наперебой предлагались у окон и дверей вагонов. В казахских степях становилось всё теплее, жарче. В вагонах открывались окна, появился запах немытых тел, нестиранных носков и индивидуального пота. За окном мелькали одиночные или небольшие стада верблюдов, чаше попадались ишаки с поклажей, запряженные в небольшие повозки либо с "гарцующими" на них без сёдел экзотическими местными всадниками разного возраста и пола… Здравствуй, Казахстан!

     Для меня Казахстан не был землей необетованной, ибо во время эвакуации мы с мамой обосновались в городе Уральске, Западно - Казахстанской области, где прожили почти три года. Тогда я и познакомился с казахами – сверстниками, жившими по соседству, учил в 5, 6 и 7-м классах  школы казахский язык, но тогда не сталкивался с немцами Поволжья, высланными  в Казахстан вначале войны. Это всё осталось в воспоминаниях подростка, ибо после освобождения Украины мы вернулись домой…

     Из облздравотдела мои коллеги уже без подарков смогли передать мои документы в горздравотдел. Оттуда, «своя в доску» заведующая из русских (товарищ  Лаврова), по просьбе и дружескому согласованию с земляками, направила меня на работу хирургом в районную больницу Шахтинского района города Караганды. И тут же мне была предоставлена квартира  в двухэтажном  доме вместе с приехавшим раньше меня из Москвы врачом Вадимом Шпектором, добрым малым, мечтателем - пофигистом и флегматичным сожителем

    Кто знает шахтные посёлки, тот хорошо представляет себе образованные вокруг шахт  инфраструктуры, включавшие жилые дома, административные и культурно-бытовые здания, а также больницы. Такие посёлки расстраивались и постепенно входили в черту больших городов в любом  угледобывающем  бассейне страны (Донбасс,  Кузбасс,  Карагандауголь).

      Главный врач больницы, где я начал работать, русская волжанка Наталья Владимировна Блохина, сразу же вызвала в кабинет и познакомила меня со своим мужем - красивым рыжим почти двухметрового роста крупным немцем, 40 – 50 лет, Эдуардом Шульцем, заведующим хирургическим отделением больницы, т.е. моим непосредственным начальником. Рыжий огромный Шульц, с закатанными выше локтей рукавами, сразу же ассоциировался в моём представлении с его соплеменниками. Они тоже, с закатанными рукавами немецких френчей, и автоматами в руках, шли под звуки победных маршей по горящим сёлам Украины и Белоруссии среди разрушенных  хат, валяющихся трупов детей, женщин и  стариков,  болтающихся на виселицах, партизан... Таких же немцев рисовал на своих карикатурах Борис Ефимов. Но Шульц был типично русским немцем, добродушным, умным и лукавым.

    Герр или доктор Шульц никогда не повышал голос, а только наливался красной краской, сливающей его рыжие волосы и веснушки в один красно-рыжий фон.

     Полной противоположностью доктора Шульца был герр Брунмайер (имя забыл), старший ординатор этого же отделения. Это был канцелярского вида сморчок, среднего роста, старше 50 лет, худой, буквально плоский, и некрасивый до безобразия. Его нос крючком доходил почти до верхней губы, за что его, наверное, дразнили в детстве евреем.  При недовольстве он морщил итак сморщенное лицо и суживал итак узкие глаза и прятал свои маленькие губки, которые итак были уже почти не обрисованы. Тихий, спокойный, неслышимый…

     Третьим оказался недомерок (см 150, не выше) сорока лет, маленького роста седой («выпускник» ГУЛАГа), типичный  еврей Борис Свердлик. Детское и одновременно старческое, настрадавшееся на лесоповале в морозы лицо гулаговца  Свердлика только и светилось в соответствии с фамилией ещё сохранившимся слабым блеском светлых, очевидно выцветших в мрачных и тёмных лагерных бараках, грустных глаз. Он никогда не смеялся, а улыбка всегда казалась вымученной. Он был добр и казался всегда напуганным и ожидавшим…

     Четвёртым  хирургом был еврей москвич Вадим Шпектор, мой ровесник. Его тоже распределили за большие заслуги в Казахстан, о чём он не любил рассказывать.

     А я стал пятым членом этого дружного интернационального коллектива врачей. Казахов - хирургов  в этой казахской больнице не было. Были врач- терапевт и заместитель главного врача по поликлинике. Ещё несколько сестёр, санитарок и другого   обслуживающего персонала.

Если надо было сделать замечание, то Шульц делал его по-немецки немцам и по-русски всем остальным, благо чистейшая русская речь  без акцента была присуща почти всем немцам Поволжья. Серьёзных конфликтов я не помню. Шутки допускались в разумных пределах, но одна из них очень не нравилась доктору Свердлику, когда Шульц сажал его, в «наказание» за какую-нибудь мелочную провинность, на канцелярский шкаф, легко поднимая как баскетбольный мяч, мягко опуская его в «корзину». А тот, как карлик, сидя на шкафу, болтал короткими ножками и кричал своим фальцетом, чтобы его немедленно сняли и поставили на место. Вся ординаторская веселилась, а доктор  Свердлик, так же осторожно снимаемый со шкафа на пол, быстро отходил от напускного стресса и тоже улыбался.

     Ещё в отделении работали операционные сёстры, почти все дородные немки, прямые в своей стати, походке и важные, аккуратные и педантичные, что обеспечивало  100% стерильность во время операций и отсутствие каких бы то ни было осложнений при их выполнении. Типичное немецкое выражение-призыв: - “Ordnung uber alles!” тогда уже звучало для меня настоящей реальностью.

     Никогда не забуду внимательные понимающие  глаза и подозрительный взгляд операционной сестры из немцев Поволжья, когда я, уже работая в Областной Карагандинской больнице, по просьбе, по молодости и сочувствию и желанию помочь, удалил у пациента холодный аппендикс (не проявлявшийся клиническими симптомами и без признаков воспаления).

    Молодому инженеру Института шахтного оборудования, чем-то напоминавшему мне своей внешностью сегодняшнего, но живого  Бориса Немцова, которого я тогда, естественно, не знал, не давали отпуск в летние месяцы, а каникулы его возлюбленной студентки мединститута заканчивались, и она надеялась на закрепление чувств и статуса у моря. Вот и придумала выход с симуляцией острого приступа аппендицита… Операционная сестра чувствовала и понимала, что мы с коллегой, с пациентом и с виновницей всего этого маскарада  (см. рассказ «Аппендикс и любовь» http://www.andersval.nl/literaturnyj-klub/turnir-emotsij-diskussii-1/1278-appendiks-i-lyubov-iz-zapisok-vracha) устроили инсценировку операции. Как  стыдно и по сей день вспоминать этот неоправданный риск, и следила за всем происходившим  молча.  Уверен, что в случае неудачи или осложнений и разбирательства она бы не смолчала, а честно обо всё рассказала администрации или суду… Бог миловал, и все прошло спокойно. Любовники уехали отдыхать вместе, ибо после операции отпуск инженер получил, а студентка - затейница всего этого была довольна и благодарна.

 Но я отвлёкся от «Интербригады».

    Запомнилось мне также исключительно уважительное отношение медсестёр-немок к врачам. Они пытались создавать уют для врача, даже самого молодого, начинающего, следя за порядком в ординаторской, чистотой белья и во время принесенной едой из пищеблока. Деликатно напоминала о приготовленной ванне и душе. Дежурный врач столовался в больнице в счёт заработной платы.

 Старшая сестра, фрау Лиза Лахенмайер, обеспечивала руководство палатными сёстрами и санитарками, общий порядок в отделении и его чистоту. Это была образцовая старшая сестра, но была бы отличной капо (надзирательницей) или функционеркой  гестапо с нацистским значком на  лацкане. Здесь я должен оговориться и напомнить, что история сослагательного наклонения не терпит, а посему все мои «если бы, то» не должны никого обижать. Это я просто провожу аналогии при описании типажей. Все они милые мне люди, оставившие в памяти самые лучшие впечатления, ибо    у нас в отделении и в больнице была на редкость дружественная обстановка, атмосфера настоящего сотрудничества, взаимоуважение и порядочность по отношению друг к другу и между собой. Настоящая интернациональная бригада медицинских работников.  

Мы с доктором Шпектором из Москвы были среди наших более старших товарищей слишком молоды и легки. Нам всё было нипочём, так как жизнь только начиналась и мы учились хирургии, оперируя всё, что попадалось, кроме уже упомянутых ран и переломов. Аппендициты и внематочные беременности, благо женское общежитие было невдалеке, обрезание казахским подросткам по воскресеньям, когда их группками инкогнито привозил областной хирург - красавец Хафиз Дженабаевич  Макажанов. Участник войны, прошедший до Берлина в своём медсанбате и прихвативший собой на обратном пути в Казахстан чернобровую красавицу украинку Валентину, родившей ему четверых погодков пацанов, неописуемой смешанной масти и красоты. 

Мы с ним становились к столу и превращали пацанов в мусульманских отроков, как делают евреи, приобщая их к своему этносу, но на восьмой день их жизни, что я считаю более гуманным, так как проходит для них неосознанно и без стресса. Почему он оперировал со мной? Да потому что я был из той же компании, что и мои коллеги вместе с  заведующей  горздравотделом, знавшие о том, как меня устраивали на работу. Шито-крыто от партийных и комсомольских функционеров, блюдущих атеистическую невинность молодёжи и моральный кодекс «строителя…изма…»

      Привычная неприязнь к евреям или немцам пришлого и разношёрстного местного населения  районов бывшего КарЛАГ-а, всё же отличалась избирательностью по отношению к врачам и особенно к хирургам. Встреча в сумерках или ночью с промышлявшими ворами и бандитами могла стать трагичной для любого жителя тех мест. Но не для, топающего в болотных сапогах по бездорожью на дежурство или по срочному вызову, хирурга, о котором местный  криминал  знал всё,  и  даже  то, что он хоть и еврей, но нужный, т.е. хороший.

    А иначе, кто заштопает очередную ножевую дыру в его теле, кто зашьёт рану или наложит повязку, кто поможет раненому другу-подельнику до приезда милиции?  Конечно знакомы местный хирург, пусть даже и еврей. Или немец. В нашей больнице «еврейский вопрос» для немцев, работавших рука об руку с евреями, был решён на паритетных началах и на благо пациентов любой национальности.

    Мы тогда ещё ничего не знали о Холокосте. Такого слова не было. Российские средства массовой информации долго скрывали и эту трагедию, как и Катыньский расстрел польских офицеров и то, что творилось в ГУЛАГе, в частности в КАРЛАге (карагандинский лагерь), по соседству со многими городами Казахстана.. Даже не представляю, как бы изменились наши отношения с немцами. Хотя наши русские советские немцы были также несведущи, а потом бОльшая часть из них уехали в ГДР. Но основную массу оставшихся представляли вконец обрусевшие, из смешанных семей с русскими мужьями, жёнами и детьми…

Позднее, когда я уже покинул Казахстан, и постепенно всё больше узнавал о трагедии Холокоста, унесшей моих бабушку и дедушку в общую могилу родной Винницы, я вспоминал нашу «Интербригаду». Даже, когда начитался книг и фактических документов, и с ужасом насмотрелся советских, немецких и американских фильмов, я ни разу плохо или с неприязнью  не вспоминал моих товарищей, коллег, немецких врачей и сёстёр хирургического отделения, где я начинал свою самостоятельную работу хирурга. Я никогда не связывал их имена с фашистами и убийцами моего народа. Добрая память о них сохранилась в моём сердце навсегда.

   Вот такой был у нас Интернационал или «Интербригада», воспоминания о которой доставляют добрую память былого…

 Караганда  - пятидесятые годы. (фото из сети)