EN
Старый сайт
Позади Малашевичи, Бяла Подляска, Луков, Седлице, Минск-Мазовецкий, и вот — столица Польского государства.
В Варшаве три железнодорожных вокзала. На первом, если ехать из Бреста, Восточном вокзале, полезно выходить, когда пересадка с минуты на минуту. Около Западного располагается международная автостанция, а Центральный вокзал — самый большой. Поезда на нём принимаются под землёй. Дворец для путешественников находится наверху. Повсюду кафешки да магазины. Имеется даже книжный, и он не пустует. Отрадно, что читают наши приятели поляки, а, значит, не безнадёжно живут. На этом вокзале я коротаю бессонные ночи, когда возвращаюсь в Россию.
Что же сердечного в этом многострадальном и многолюдном месте, где повсюду полицейские патрули да видеокамеры? Книжки? На что мне книжки? Я ж не знаю по-польски ни слова. И кроме… В мои немолодые годы не станешь уже ни добрее, ни умнее. Чтиво — напрасная трата сил. В беззубый остаток жизни в книжную мудрость уже не верят. Но, может быть, меня прельщают варшавские буфетные пироги? Ан, нет. Я ж — диабетик. И пью в дороге минеральную воду. Нельзя мне наедаться до полусмерти в чужой стране. Значит, меня ожидает удобное место в комфортабельном зале? Это тоже неправда. В зонах возможного отдыха на польских вокзалах ночами включают настырный высокий звук. От него — отвращение и бессонница. Многие люди, свернувшись комочком, всё-таки умудряются приютиться на стульчиках для сидения; сердитые дежурные их тормошат и безбилетников выдворяют на улицу, не церемонясь: — в шею по эскалатору, — с бранью на устах. Однако, не всё печально в польской столице.
Что же сердечного в этом многострадальном и многолюдном месте, где повсюду полицейские патрули да видеокамеры? Книжки? На что мне книжки? Я ж не знаю по-польски ни слова. И кроме… В мои немолодые годы не станешь уже ни добрее, ни умнее. Чтиво — напрасная трата сил. В беззубый остаток жизни в книжную мудрость уже не верят. Но, может быть, меня прельщают варшавские буфетные пироги? Ан, нет. Я ж — диабетик. И пью в дороге минеральную воду. Нельзя мне наедаться до полусмерти в чужой стране. Значит, меня ожидает удобное место в комфортабельном зале? Это тоже неправда. В зонах возможного отдыха на польских вокзалах ночами включают настырный высокий звук. От него — отвращение и бессонница. Многие люди, свернувшись комочком, всё-таки умудряются приютиться на стульчиках для сидения; сердитые дежурные их тормошат и безбилетников выдворяют на улицу, не церемонясь: — в шею по эскалатору, — с бранью на устах. Однако, не всё печально в польской столице.
В одну из таких бессонных ночей я увидел худеньких сизарей.
Они беспокойно кружили между полом и потолком. Как и многие птицы, нормальные голуби ночами спят. Но центральный польский вокзал повсюду круглосуточно освещён яркими лампами, и темноты в нём не бывает. Здесь постоянный искусственный день. А, может быть, противный для слуха высокий звук влияет на психику пернатых точно так же, как он влияет на человека? Вот и мечутся придворные птахи до утра, вопреки природе, а отдыхают потом, когда отключают настырные звуки. Для работы сердца ночная бессонница — утомительна и вредна.
Они беспокойно кружили между полом и потолком. Как и многие птицы, нормальные голуби ночами спят. Но центральный польский вокзал повсюду круглосуточно освещён яркими лампами, и темноты в нём не бывает. Здесь постоянный искусственный день. А, может быть, противный для слуха высокий звук влияет на психику пернатых точно так же, как он влияет на человека? Вот и мечутся придворные птахи до утра, вопреки природе, а отдыхают потом, когда отключают настырные звуки. Для работы сердца ночная бессонница — утомительна и вредна.
Я вспоминаю, как бездомные голуби бьются до смерти за пищу, когда наступают холода, и люди на них похожи: оскорбляют, унижают, загоняют себе подобных в могилы. В тяжёлое время «оптимизации экономики», это сегодня такое время, сердитые начальники увольняют с работы безродных слабаков и кичатся своей победой над ними, оставшись при государственной кормушке, при росте собственной благополучности и заработной платы.
Но мирская доброта уравновешивает дикость тиранов. Она исходит от сердца, вопреки ежедневной жестокой борьбе за выживание под солнцем. Эта самая доброта облегчает страдание изгоям и наполняет смыслом их существование даже в условиях безнадёжного рабства.
В колонии строгого режима, где уже много лет я обучаю заключённых выкладывать керамическую плитку и оштукатуривать внутренние стены помещений, по соседству с моей мастерской есть мельница. С нею рядом кучкуются разные птицы. Самые заметные — голуби. Они ютятся под крышами, но когда наступает зима, от болезней или просто от холода многие голуби падают на землю и бессильны взлететь обратно в небо. Поверженные доживают на пожелтевшем снегу около грязного казённого забора промзоны в местах, где мочатся люди. Эти растрёпанные, жалкие птицы боятся кошек, но бьются с ними у последней черты с предсмертным и отчаянным героизмом. И клювом, и крыльями, и когтями. Частенько побитые кошки уходят ни с чем. Но морозы сильнее кошек.
Но мирская доброта уравновешивает дикость тиранов. Она исходит от сердца, вопреки ежедневной жестокой борьбе за выживание под солнцем. Эта самая доброта облегчает страдание изгоям и наполняет смыслом их существование даже в условиях безнадёжного рабства.
В колонии строгого режима, где уже много лет я обучаю заключённых выкладывать керамическую плитку и оштукатуривать внутренние стены помещений, по соседству с моей мастерской есть мельница. С нею рядом кучкуются разные птицы. Самые заметные — голуби. Они ютятся под крышами, но когда наступает зима, от болезней или просто от холода многие голуби падают на землю и бессильны взлететь обратно в небо. Поверженные доживают на пожелтевшем снегу около грязного казённого забора промзоны в местах, где мочатся люди. Эти растрёпанные, жалкие птицы боятся кошек, но бьются с ними у последней черты с предсмертным и отчаянным героизмом. И клювом, и крыльями, и когтями. Частенько побитые кошки уходят ни с чем. Но морозы сильнее кошек.
Долгое время у меня работал дневальным заключённый Энвер. Он приносил полумёртвых сизарей в нашу мастерскую на отогрев. В тепле птицы оживали, но вскоре улетали, несмотря на чистую воду в миске и отборные корма. Виною оказался котёнок Васька — большой баловник. В силу природного инстинкта Васька смог бы, наверное, от голода задушить любого ослабшего голубя, но котёнок рос в заботе и сытости и всего лишь дружелюбно с ними игрался. Только пернатые воспринимали его как врага и дрожали от страха. При первой же возможности, чуть окрепнув, птицы покидали тёплую мастерскую и улетали бороться за место под крышей.
Однажды Энвер принёс в помещение голубя, непохожего на других, и сказал:
— Это необыкновенный голубь.
— Что же в нем такого великого? — поинтересовался я.
— У него манеры поведения не такие, как у других.
— Мне трудно судить об этом. Какие это манеры?
— Он не умеет драться. Сородичи быстро его забьют. Я думаю, что это — почтовый голубь. Он вырос где-то в тепле, на голубятне.
— Я в этом не спец, Энвер. Тебе виднее.
— И ещё, Александр Иванович, ты обрати внимание, крылья у этого голубя аккуратно подрезаны.
— Кем подрезаны? Зачем подрезаны?
— Ножницами подрезали, чтобы голубь не улетел.
— Пленили, значит. А где ты его подобрал?
— Да всё там же. Он в моче купался.
— Что их притягивает к этому гадкому месту?
— Уринотерапия.
Я вспомнил, что на промышленной зоне есть птичий двор, где выращивают индюшек и гусей. Там была голубятня. Старый, надолго осужденный заключённый, звали его Колян, много лет нянчился со всеми птицами сразу. Но голубей он выращивал для души и держал их в железной будке похожей на домик, хорошо утеплённой изнутри. Там были породистые птахи, я их видел, а, вот, остальная «хозяйская» пернатость, индюшки да гуси, шла на убой да в магазины. Несколько раз мы общались с Коляном. Вспоминали про старых знакомых, не так уж велик наш городишко, почти все люди друг друга знают. Колян был судимым в пятый раз, и на воле подолгу не бывал, — ни квартиры, ни близких у него не осталось. Я даже сомневался, нужна ли ему воля?
— Послушай, Иванович, — как-то начал беседу Колян, — а, ведь, голуби самые лучшие в мире почтальоны. Я знаю, Иванович, что ты большой фантаст, что ты, ночуя в горячей ванне, придумал во сне трубопроводный транспорт для людей с больными ногами.
— Откуда ты это знаешь?
— Однажды ты сам рассказал мне об этом. Как у Жюля Верна, твоя идея, конечно, воплотится в прогресс, но, возможно, нескоро.
Вся жизнь этого человека прошла за решёткой. В преступном мире он не сыскал авторитета и жил изгоем. Отдушиной стали голуби.
— А я мечтаю, чтобы издали почтовый закон о голубях.
— Это какой такой закон? — удивился я.
— Закон по обмену почтовой птицей для ускорения переписки. Чтобы у каждого судьи, у прокурора, у любого ответственного государственного лица была своя голубятня. Чтобы их голубей развозили по нашим зонам минута в минуту, и заключённые безо всяких проволочек отправляли бы с ними свои наболевшие жалобы на условия содержания или пытки. Ведь не секрет, что наши письма теряются в дороге.
— Они теряются не в дороге, ваши письма не пропускает в дорогу тюремная цензура.
— Вот и я про то же, Иванович. Над нами глумится администрация. А голубь — домчится мимо любого царского ястреба или сокола до суда. И обратно, другой уже голубь, рождённый в моей голубятне, принесёт мне ответ.
— А как твой голубь окажется в суде?
— Его по закону, который придумал я, доставят туда в корзине.
— А что изменится в мире? Тебе же все равно отпишут, что твой приговор остался без изменения?
— Пусть будет так, Александр Иванович, но всё-таки это случится раньше на день или два, а то и побольше, и я до своей смерти успею подать ещё одну или две жалобы в вышестоящие суды. А, может быть, сама Фемида прозреет и станет добрее, общаясь с птицами? Тебе, Александр Иванович, этого не понять, ты не был в шкуре зека. Я, вот, однажды накидал на бумаге подробный проект такого закона и решился его отправить в государственную думу для Жириновского. Но мою писанину мне вернули. И пригласили на беседу с юристом, который объяснил, что, будучи осужденным, я ограничен в гражданских правах и законотворческой работе. После этой беседы я отсидел в ШИЗО трое суток, мои голуби чуть не сдохли. Их никто ни разу не покормил.
Каждый день этот человек выводил своих любимых пташек из будки на прогулку, наливал для них в тазик чистой воды, замачивал им хлебушек, рассыпал им всякие зёрнышки. Я слышал, как его ухоженные голуби взлетали под длительный свист над вышками зоны и, потрясая крыльями, кружили над безнадёжной обителью. «Что-то давно не видно этого птицевода-законотворца. Неужели освободился?», — подумал я и спросил у Энвера:
— А где Колян?
— Тут каждый второй Колян, которого надо?
— Он работал на птичнике.
— Мухомор-то двенадцатый? Так он умер.
— А что с его голубятней?
— Менты сказали, что она не положена заключённым, и сдали в металлолом.
— А голуби?
— А что его голуби? Сначала они прилетали на место, где их кормили. Потом разлетелись навсегда. Кто на мельницу, кто на волю. Им же тоже нужно найти свою голубку и крышу.
— А давно ли он умер?
— Уже полгода.
— Тогда откуда взялся этот одинокий почтарь? Может быть, ещё какой-нибудь человек на промке занимается разведением породистых голубей?
— Да вряд ли, — ответил Энвер.
Кто подрезал голубю крылья, мне неизвестно. Надзиратели, конечно, расскажут, какие случаются хитрые заключённые, и при этом свалят на голубей вину за доставку в зону наркотиков или сим-карт, что чаще всего проносят сами. Но это история не детективного жанра.
Чтобы отрастить новые перья на крыльях и повторно научиться летать, нужно продолжительное время. Котёнок Васька, конечно, игрался с новым голубем ежедневно, словно с игрушкой, да получал хороший отпор и быстро оставлял его в покое. И голубь нашёл себе вполне надёжное место. В моей мастерской была выложена длинная каменная полочка, имитирующая карниз. От пола она находилась на уровне человеческой головы и выступала наружу почти на целый кирпич. Спасаясь от Васьки, голубь на неё однажды поднялся и разместился в самом дальнем углу, куда котёнку было забраться непросто. И Васька туда не стремился. Я принёс ему светящийся мячик. Котёнок его самозабвенно катал.
Но тут появились ученики, и один из них поднял Ваську на карниз. Увидев забытую птицу, маленький хищник кинулся в угол, и случилась жестокая драка. Со злостью, с клёкотом голубь отстаивал своё место в мире, пух летел с его неокрепших подрастающих перьев, он бил котёнка когтями и сбросил Ваську на пол. От природы у кошек хороший вестибулярный аппарат. Васька не пострадал, встряхнулся и, как ни в чём не бывало, пошёл играться с мячом. Людям было смешно. Они захотели продолжения концерта. И через какое-то время он повторился. Я запретил этот номер. Но ближе к обеду один человечек нарушил табу, и после этого, котёнка я отправил к соседям, а несчастного голубя забрал к себе домой. На кухне я освободил от тарелок полочку в посудном шкафу и поселил туда покалеченную, всеми напуганную, птицу. Как трудно уснуть ночами, когда ты слышишь частые взмахи крыльев, всплески воды и кашель любимого существа. Я искал в сети Интернет причину возможной болезни и больше всего боялся однажды вернуться с работы и обнаружить голубя мёртвым, пока не понял, что он способен летать, и, когда на улице потеплело, отпустил его в небо.
Тех голубей, которых я встретил в Варшаве, было двое. Других пичуг на вокзале не наблюдалось. Я вспомнил, что в рюкзаке у меня остался хлеб, завёрнутый в газету. Нашёл его. Он подсох, очерствел, и дробился на ломтики, крупноватые для клювика птицы. Я поспешно разбросал их вокруг себя на пол, и скоро голодные голуби опустились почти под ноги и приступили к еде. Чего стесняться? Я попытался с ними заговорить. Мне же тоже необходимо общаться с теми, кто тебя понимает в чужой стране. Но голуби были не расположены к беседе. Они сердито долбили жёсткий хлеб и давились его сухими комочками. Вторую порцию сухарей я размочил у себя во рту. Поклёв пошёл веселее. Когда подошли суровые полицейские, птицы взлетели. Стражи порядка, их было двое, проверили мои документы и предъявили штраф. Я удивился.
— У нас в России кормёжка голодных птиц не является административным проступком.
Один полицейский был высокого роста и хорошо разговаривал на русском языке. Второй был метр в кепке. Он взялся составлять протоколы.
— Вы насорили в общественном месте, — объяснил высокий. — У нас об этом есть видеозапись.
— Господин полицейский, через минуту эти же птички склевали бы всё до крошки, — попробовал защититься я. — Вы неправы, в России так не бывает.
— А как бывает в России?
— У нас не штрафуют за проявление доброты.
— А что же делают ваши полицейские в такие минуты?
— Они достают из кобуры семечки и тоже кормят птичек. Голубь — священная птица мира.
— Что они достают из кобуры? – удивился метр в кепке, оторвавшись от писанины.
Высокий ему ядовито объяснил, что русские полицейские пистолеты с собою на службу не берут.
— Они хорошо воюют и без пистолетов, — добавил я.
— А тогда зачем они носят кобуру? — удивился писака.
— В неё они насыпают семечки, — мирно ответил я. — Я же говорил вам об этом.
Это была вторая ядовитая шутка. Метр в кепке обиделся и обратился к коллеге.
— Я понял, что нарушитель не хочет платить нам штраф и заговаривает зубы.
— У вас есть польские деньги? — спросил у меня знаток русского языка.
— Вот там обменный пункт, — сердито прикрикнул на него метр в кепке. — Не братайтесь, а отведите его туда, пан инспектор. Пускай нарушитель поменяет русские рубли.
— С вас сорок злотых.
— Я заплачу. Не нужно меня никуда вести. Такие деньги, чтобы рассчитаться, я как-нибудь найду.
При расставании высокий полицейский протянул мне руку и сказал:
— Вы хорошо пошутили и достойно признали свою вину.
Я не пожал его руку.
Когда они отошли, мои голуби прилетели обратно и доклевали разбросанный хлеб. Общественный порядок в Польше восстановился. Эта история приключилась под утро девятого мая, в тот год, когда эмблемой этого праздника в России стала голубка Пикассо. Потом прошло немало дней. Я уже забыл про этот случай, да голуби мне напомнили. Полгода назад, а может быть и более, возвращаясь из Чехии в Россию, как и прежде, я коротал ночные часы на Центральном вокзале Варшавы. Птицы меня узнали, у голубей хорошая память. Они опустились рядом со мною и стали важно ходить по полу, вопросительно заглядывая в мои глаза. Я был польщён и дал им хлеба. И на этот раз не было полицейских. А что случится, сегодня, двадцать пятого декабря?
Варшава. Добрался. Тревожно.
Поднимаясь по эскалатору, я задаю себе вспомогательные вопросы и бормочу на них как полоумный свои ответы.
— Дворец сегодня чужой как никогда?
— Неправда. Мне просто холодно и очень хочется кушать после инъекции инсулина.
— По залу проходят незнакомые полицейские?
— С ними всегда закон.
— Они проверяют документы у слабых людей?
— Так, это — работа сильных.
— Вон они, эти сильные варшавские парни, взяли за шкирку какого-то помятого старикана и повели его на выход, не церемонясь?
— И прежде так было, и завтра так будет. Может быть, этот самый старикан обовшивел и слишком надолго зашёл погреться в чистое место?
— Ах, да!.. Я сегодня не слышу отвратительного высокого звука, мешающего отдыхать на вокзале?
— Так, и, слава Богу, ведь, это в радость. Значит, можно будет немного поспать до пересадки на чешский экспресс.
Всё как будто по-прежнему, даже немного лучше.
Вот рядом со мною обменный пункт и то самое место, где я дважды кормил голубей.
— А точно ли это место?
Мои глаза ослабели от диабета, но я шарю ими вокруг и нахожу причину своей тревоги.
В помещении вокзала прошёл ремонт потолков.
В помещении вокзала прошёл ремонт потолков.
— Где мои птицы? А вдруг они не вернутся?
* * *
Голод Аркадий 
Борисов Владимир 
Демидович Татьяна 
Талейсник Семен 
Тубольцев Юрий 
Буторин Николай 
Андерс Валерия 
