В комнате было сумрачно. Только сквозь прорези опущенных жалюзи иглами врывались лучи теплого зимнего иерусалимского солнца.

            Старик лежал на спине плашмя. В той же позе, в которой я уложила его накануне вечером. Когда я заглянула в комнату, он не шелохнулся. Подошла к кровати - глаза его были широко открыты и недвижно уставились в потолок.

            Тихо позвала: «С добрым утром, док! Я пришла!» Молчание. Потом костлявая рука, опираясь на локоть, приподнялась и медленно помахала мне в приветствии... Жив. Ну и славно. Можно приступать к утреннему туалету.

            Для старика начинался новый, однообразный и бедный событиями день. Такой же, как 365 предыдущих. Ровно столько загадочная болезнь стала  полноправной хозяйкой в его теле, корректируя и перекраивая его по собственному вкусу и разумению...

            Процедура подъема для него болезненна и раздражает, как и вообще всякое движение. А самое ненавистное, без чего уже не обойтись и что унижает его человеческое достоинство, - надевание памперсов. Как мило они смотрятся на детской попке, дарят ребенку свободу и чистоту. В старости  - это лишь знак того, что жизнь, сделав начертанный ей оборот, замыкает свой круг.

            А пока все идет по заведенному маршруту: спальня, ванная, кухня, изредка заход в салон, к телевизору и обратно. И так изо дня в день. Череда  безрадостных возрождений с новым днем и умираний с наступлением ночи.

            С утром для старика не приходит надежда, что боль утихнет и уйдет насовсем.  Он знает, что пространство ему уже не принадлежит. Лишь узкая тропка, соединяющая жизненно важные для него точки. А радость - это когда приготовят и подадут что-нибудь вкусненькое. Уж в этом он дока! Его вкусовые ощущения по-прежнему с ним. Они не покинули его в лихую годину, как подло изменили прочие части тела. Вкус - его лучшие эмоции, радость его измученной плоти.

            Еда - ритуал. Ест он медленно, тщательно разжевывая пищу передними резцами, как кролик. Зачастую я кормлю его - сам он есть отказывается. То ли трудно, то ли привилегию ситуации решил использовать сполна.

            Мне кажется, старик сдает резко, что-то в нем надломилось. Нет уже сил на привычную утреннюю агрессию, нет прежней задиристости и занудства. Все больше молчит и уходит куда-то в себя. Продолжая кормление, исподтишка наблюдаю за ним. Вспоминаю свои первые впечатления...

            В этот дом я пришла полгода назад. О пациенте знала немного - он врач из России, тридцать лет в Израиле. Он очень болен. А еще сказали, что здесь долго никто не задерживается, никого принять он не может. Да и его никто не в состоянии выдержать. У него собственная двухкомнатная квартира. Салон, хотя и небольшой, но чудом вместил в себя множество предметов. Дорогая японская радио и видеотехника. Тяжелая мебель с гобеленовой обивкой и вычурной отделкой из дерева в стиле псевдо-антик. Типичный Russian stile наших эмигрантов. Я наблюдала этот стиль в Америке. Его сверхзадача быть витриной преуспевания и довольства хозяев.  Только сюда, видимо, уже дано никто не приходит. Мебель сдвинута с привычных мест, запылена, местами укрыта целлофаном , отчего салон слегка напоминает мебельный склад.

            Стены под самый стык с потолком увешаны картинами. Это больше легкие пастели и акварели - из тех, что конвеерно пишут для туристов художники Монмартра. И уже завязшая в зубах красавица Нефертити тоже внесла посильный вклад в создание салонного уюта.

            Совсем неожиданным в этом соседстве оказались абстракции. Все картины оправлены в массивные, с кренделями, окрашенные бронзой рамы, которые нахально конфликтовали с сюжетами и манерой малоизвестных художников. И конечно, дань памяти покинутой родине - «Горка» с хрустальными безделушками и коллекцией дорогих вин и коньяков в их первозданной упаковке, из чего ясно, что их не пьют. Ими гордятся. Вот и фотография хозяина. С фото улыбается если и не красавец, по моему вкусу, то вполне упитанный, что называется, в соку, уверенный в себе господин.

            Пока я разглядывала интерьер, неожиданно вошел хозяин квартиры. Вообще-то глагол «вошел» мало подходит к его появлению. Опираясь на палку, с трудом отрывая ноги от пола, тяжелыми скользящими шажками робота явилась фигура, сломленная под углом 90   . Ручки-ножки - щупальца.  Узкое изможденное  лицо завершает лысая голова с жидким венчиком волос по темени. Когда поднялась голова, на меня уставился большой круглый рыбий глаз. Он смотрит проникающе и сверляще. От этого глаза становится как-то неуютно.

            Понимать его речь очень трудно. Рот постоянно заливает слюна и вытекает наружу, и каплет из носу. Слова и едва открытых и плохо артикулирующих губ рождаются с усилием и огромными паузами. Собрать и оформить их в членораздельную речь - задача не из легких. И когда я, пытаясь понять, что он хочет, попросила повторить, я вдруг услышала четко и ясно: «Ну - чисто растение». Сказано это было без адреса, в воздух, но обо мне. Да уж, душкой старика не назовешь. И как Стендалевский  Жюльен Сорель, я смиренно съела это первое тухлое яйцо. Но на белковую диету переходить не собиралась и поняла, что впредь надо быть готовой к вежливому отпору.

            Началась «школа сосуществования». Он учил, как включать газ. Какой силы должен быть огонь, чтобы разогреть суп, и как вообще это делается. Когда следует вымыть руки. Как сидеть, стоять, смотреть, дышать. Поучения обрушивались ливнем с градом, язвительно-назидательные. Зануда, «придираст». Садюга...

            Терпение. Такая уж это работа...

            В своей здоровой жизни Старик был оперирующим хирургом, и даже хорошим - уверенно резал, чисто зашивал. Как профессионал, он видел перед собой операционное поле и орган, который надо отсечь. Но что за человек перед тобою на столе, какой была его жизнь, каков путь к этому столу - ему неинтересно. И этот взгляд - чисто профессиональный - он перенес в обыденную жизнь. Сухой и жесткий, без лишних эмоций, своим жизненным кредо он сделал принцип практической конкретности. Люди для него существуют лишь по мере их необходимости.

            Сейчас, когда он беспомощен. Когда болезнь лишила его возможности жить привычной для него жизнью, он вдруг оказался пленником тех, кто его окружает и кого он, в своем высокомерии, и людьми-то не считал равными себе. Унижая их грубостью, мелочными придирками, он и мстит и сублимируется...

            Единственное, что ему никогда не изменяло в жизни - его «эго». Свою болезнь он воспринимает, как огромную несправедливость судьбы. И правда, болезнь пришла к нему, что называется, «в один прекрасный день». У далеко не старого, сильного и внешне успешного человека, которому были неведомы сомнения и стрессы, заболевает центральная нервная система. К болезни Паркинсона присоединяется остеопороз, так не характерный для мужского населения планеты, и в тесном содружестве они победным смерчем проходят сквозь его жизнь, оставляя за собою развалины плоти и пепел желаний...

            Вот такой неожиданный и суровый приговор Судьбы. Словно Высшие силы решили призвать человека остановиться, оглянуться, задуматься. Но он видимо так и не задал себе простые вопросы - «Для чего мне это дано?  Что я сделал в жизни не так?»

Болезнь сохранила ему здравую память и ясный ум. Правда, его память, как амбарный реестр его материальных ценностей. Каждый огрызок в его огромном холодильнике на балансе его памяти. Однажды на вопрос: «Что бы Вы съели, доктор?», услышала в ответ: «В холодильнике на второй полке сверху в тарелке семь (!) вареников. Разогрейте их». Так-то!

            Старик - эстет. О моей коллеге, работающей другие дни, он отозвался с чисто мужской брезгливостью: «Она такая толстая!».  Всю жизнь он любил и холил себя. Не изменил себе и сейчас, когда жизнь решила все круто поменять.

            Есть расхожее выражение - «тонкие пальцы хирурга». В этом паучьем теле обращают на себя внимание крупные, с длинными, сильными и цепкими пальцами, руки. Идеальной формы, здорового цвета, ухоженные ногти, что нечасто встретишь у мужчин. Раз в неделю мне оказано доверие их подстригать, придавая им округлую форму. Я освоила и профессию брадобрея, хотя думаю, с меньшим успехом. Но серьезным отношением к красоте я все же завоевала его доверие и уважение.

            Его интерес к себе не угас. На кухонном столе, за которым он ест, стоит зеркало для бритья. Он постоянно смотрится в него. Даже, когда ест. Видимо собственное отражение в зеркале доставляет ему удовольствие. Однажды, стоя у мойки, я спиной почувствовала взгляд. Оглянулась - и встретилась в зеркале с глазами доктора. Только сейчас я увидела, что зеркало стоит под углом, который вмещает всю кухню у него за спиной. Я - «под колпаком у Мюллера».

            С этим изобретением совдеповской фантазии я уже встречалась. В 1979 году я работала в пятисерийном фильме по заказу Центрального телевидения. Этакое эпохальное полотно о строителях тракторного завода. Жили мы в киноэкспедиции в гостинице славного города Чебоксары. В фильме снимались известные артисты, и присутствие съемочной группы внесло разнообразие в унылую жизнь города. Мы были залетными птицами и относились к нам интересом излишне повышенным. Мы никак не могли понять, отчего в гостинице все - от администратора  до горничной - были так хорошо осведомлены о личной жизни артистов и работников группы. Сплетни просто витали в воздухе. Разгадка нашлась случайно. В те времена дежурные сидели на каждом этаже и бдительно следили за народной нравственностью: Кто? Где? Когда? С кем?

            Номера в нашей гостинице располагались вдоль двух коридоров по принципу сторон треугольника, вершина которого находилась у столика дежурной. Закрывая дверь в конце коридора, я плечом почувствовала взгляд. Оглянулась и встретилась в зеркале в другом конце коридора с глазами дежурной. Мы никогда не обращали внимания, что по обе стороны стола дежурной под углом стояли обычные трюмо, которые фиксировали все передвижения в обоих коридорах. Я не замедлила выразить администрации наш восторг столь гениальным изобретением информатики, достойным премии Нобеля...

            Не знаю, использовал ли Старик опыт, накопленный человечеством, или идея осенила его самостоятельно, но информацию о жизни за спиной получал полную.

            Старик любит и привык командовать, не брезгуя и несложной интригой. Это делает его скучную жизнь полнее и, видимо, напоминает о былых славных временах, когда он еще скакал на своем Буцефале по жизни, и все было ему по силам. Сейчас его просторы сузились до размеров двухкомнатной квартиры, но своей империей он правит, как Цезарь Римом. «Разделяет и властвует».

            Нас трое, работающих на него, и похвалой и критикой он пытается внести разлад в наши ряды, подстегивая дух соревнования. Меня это забавляет, а он наслаждается своей хитростью и властью. Тоже ведь занятие - пусть тешится... Если бы меня спросили, чем интересен мне старик, я не ответила бы сразу. По моим же рассказам - исчадие ада, сборище недостатков. Все так. И все же ни к кому я не испытывала столь взаимно исключающих чувств - абсолютного отторжения и пронзительной жалости. То ли оттого, что он проиграл финал. То ли оттого, что уже наказан. То ли оттого, что впервые столкнулась так близко с реакцией распада...

            Я иногда думаю, как же случилось, что он совсем один. Как ни трудно это себе представить, но ведь и он был молод, была любовь, семья, есть дочь. Не знаю, как это произошло, но 30 лет назад старик оставил жену и дочь и эмигрировал в Израиль один. В эмиграции получил право на врачебную практику, даже заведовал хирургическим отделением в одном из престижных госпиталей. Жил безбедно. Путешествовал по миру, покупал дорогие машины. А 12 лет назад оставленная им семья тоже поселилась в Иерусалиме. Живут они в другой части города, что спасает дочь от частых встреч с любимым отцом.

            Сейчас, когда он одинок космически, он возвел дочь в ранг высшего судьи, и судорожно цепляется за бывшую семью. Однако предательства ему не простили, хотя о возможном наследстве тоже никто не забывает. Кто вправе судить их?..

            Сейчас в доме старика атмосфера накалена. Нервозность делает воздух взрывоопасным. Дочь решила его судьбу - он будет помещен в дом престарелых. Я вижу, как постепенно пустеет квартира. Исчезает мебель, картины, безделушки. Вещи перевозят в квартиру дочери. Здесь они скоро никому не понадобятся. В этом действе, таком обыденном и практичном, есть что-то жуткое и жестокое. Словно хоронят кого-то заживо...

            Я знаю - он скоро уйдет. Сначала в дом престарелых. Но это не продлит ему жизнь. Он уйдет, потому что его никто не любит. Грядущее переселение его тревожит, хотя беспокойство и страх он прячет за привычной грубостью и сарказмом. Но это уже что-то иное. Мне хочется его как-то утешить, сделать этот переход легче. Веселее, что ли. Но на ум приходят слова бодренькие и банальные. Говорю с пионерским оптимизмом: «Не горюйте, доктор! Все будет о-кей! Вы свободная личность, хозяин своей жизни, и всегда можете вернуться в свой дом. Хвост трубой, доктор!»

            Он смотрит на меня круглым глазом: он знает, что я лгу. Но что-то в моих словах или в голосе затронуло в нем давно заржавевшие струны. Он вновь просверлил меня взглядом, но сейчас из глаз исчезли ледяные колючки. Что-то там растаяло...

            Старик предложил выпить вместе. Ну, такого зигзага я совсем не ожидала и испытание назначила жестокое. Из святая святых - его коллекции - я выбрала бутылку «Джек Дэниелс» - при полном одобрении хозяина! Мы выпили по рюмке, и тепло благородного напитка растопило противостояние. Это была минута человеческого контакта... Мне так захотелось крикнуть: «Задумайтесь доктор! Может быть, еще не поздно что-то исправить...»

 -- 

Но я не крикнула. Промолчала. Ведь я-то знала, что Рубикон уже перейден...

P.S. Тогда мы расстались. Его перевезли в дом престарелых.  А два месяца спустя я узнала, что его уже нет на этой планете...