- Ну, вот уж и вечер,-
Удивленно пробормотал молодой человек, одиноко стоящий возле запорошенного снегом сфинкса.
Лиловые сумерки с желтыми пятнами газовых фонарей  легким  снежным муаром накрыли ближайшие дома. Длинные, изломанные тени прохожих  бесшумно скользили по ноздреватому, истоптанному снегу и растворялись в  квадратном пятне света  огромной витрины ближайшей кондитерской. Из ее неплотно прикрытой двери  неспешно выползали бледные струйки пара. Вкусно пахло корицей, ванилью, сдобным тестом, и еще чем-то необыкновенно домашним, может быть даже рождественским. И  он даже забыл о пронизывающем всю его нескладную,  по юношески долговязую фигуру, ветре, дующем  упорно  с залива.

   В плотных сумерках поплыл заунывный колокольный звон, призывающий верующих на вечерню... Войдя в кондитерскую, молодой человек, словно  оказался в своих детских, полусказочных мечтах. Вокруг, многократно умножившись в ярких  начищенных зеркалах, лежали большие  жестяные коробки с конфетами. На застеленных бумажными салфетками блюдах возвышались живописные горки из пирожных, полукруглыми бастионами темно-зеленого стекла  стояли бутылки сладких ликеров, золоченые греческие орехи гирляндами свисали с потолка.
Купив два эклера в цветистой картонке, он вновь вышел навстречу зимнему вечеру. И опять всепроникающий холод заставил его зябко поежиться.
- Как странно,- Вновь заговорил он сам с собой.
- И мороз вроде бы и не так силен, и шинель теплая, а мерзну не в пример сильнее, чем даже у себя дома, в Екатеринбурге.  Наверное, и в самом деле влажность здесь настолько велика.
И действительно, одет юноша был добротно, не без столичного шика: почти новая  студенческая, шитая на заказ, шинель английской шерсти, подбитая темным  с разводами мехом енота, светлые утепленные перчатки свиной кожи и такие же туфли довершали картину.
Отступив от ярко освещенной витрины, юноша не спеша направился к темнеющей громаде Исаакиевского собора. Через его большие, освещенные тысячами свечей окна,  лилось тихое, идеально гармоничное пение певчих и вторящих ему многочисленных верующих. Его слух  почти сразу же выделил высокий женский голос, в котором слышался какой-то странный надрыв, почти религиозный экстаз, заставляющий сразу безоговорочно поверить во все, о чем пелось в этих псалмах.
- Да, это она, это, несомненно, она. - Прошептал он в благоговении.
- Кто еще кроме нее может так петь, так прочувствовать текст священного писания?
Молодой человек непроизвольно перекрестился.
- ...Подайте ,батюшка, ради всего святого. Подайте на пропитание убогому, подайте, подайте.
Со всех сторон раздавались взывания к милостыне. Сам того не замечая, он подошел слишком близко к собору и попал в окружение нищих, ожидающих окончания службы.
Запустив руку в карман и захватив целую пригоршню медяков и мелких серебряных монет, он, не глядя, рассовал их по жадно протянутым грязным и трясущимся ладоням просящих.
- Храни тебя бог, милостивый государь. Храни тебя бог,-благодарили счастливцы  и, поняв, что он уже ничего более им не даст, вновь выстроились в два ряда возле главного входа.
А служба уже походила к концу.
Вначале одиночные прихожане выходили неспешно, умиротворенно крестились возле главных ворот, и так же не спеша, разбредались в разные стороны  по многочисленным тропинкам и очищенным от снега мостовым,  пропадая призраками в вечернем сумраке.
Но вот колокола зазвенели, и уже толпы распаренных людей, толкаясь и   выдыхая густой шуршащий на морозе пар, повалили из ворот темной  сплоченной массой.
Молодой человек, до этого находившийся в некоторой рассеянности, сейчас превратился в одно сплошное внимание. Его взор осматривал каждую из вышедших женщин  в надежде увидеть именно ту, ради которой он и находился здесь. На его беду  с торца собора открыли второй выход, и юноша заметался  в отчаянии бегая от одних ворот к другим. И вот он увидел ее - это пальто с воротником северной лисицы, и маленькую шляпку, отороченную серой белкой  с легкой, короткой вуалью, закрывающей верхнюю половину любимого лица. С радостью и одновременно с робостью наш влюбленный, а то, что он влюблен  страстно,  не вызывало сомнений, - бросился вслед за ней, отчаянно стараясь придумать на бегу какой-нибудь более или менее правдоподобный предлог, объясняющий вероятность их, якобы совершенно случайной встречи. Но, не добежав до нее несколько шагов, он уже понял, что обознался, и что женщина эта  лишь одета несколько похоже на его возлюбленную, и, что та, о ком он грезит бессонными ночами вот уже несколько долгих месяцев, несомненно, выше, стройней  и бесконечно красивей. Молодой человек вновь устремился к храму  и даже вошел во внутрь собора, в надежде увидеть ее беседующей с одним из священников. Но он не нашел никого, кроме двух-трех женщин в темном, собирающих свечные огарки в большие картонные коробки. Большинство свечей уже было погашено. В храме царил сумрак, каждый звук отдавался где-то наверху громким эхом, мрачные фрески безучастно взирали на потерянного от горя влюбленного, удушливо пахло воском и ладаном.
Присев на приставленную к стене скамью, он забылся, прикрыл глаза, и перед его взором поплыли картины его знакомства с ней, неясные, лишенные резкости, словно картинки в волшебном фонаре, и может быть, от того еще более волнующие и значительные.
...Впервые он ее встретил в Петергофе своей первой Петербургской осенью.
Весной 1900 года, когда, уступая настоянию своего отца Владимира Александровича Голубева, помощника Генерал-губернатора Екатеринбурга и камергера, он -  Николай Владимирович, или попросту - Николя (как звали его домашние), отправился поступать в университет.
Отец  положил ему сто рублей серебром в месяц на содержание при условии, что он, сын его единственный, надежда и тайная гордость, сдаст экзамены, и будет достойно овладевать знаниями. Николя поступил легко, и по совету своей матушки домой не поехал, а снял квартиру и стал обживаться в Петербурге, нанося визиты  и завязывая всяческие нужные знакомства.
И вот как-то осенью, прогуливаясь вдоль каскадов фонтанов Петергофа, он увидел ее.
В длинном платье, отливающем серебром и кокетливой шляпке с  темно-серым  пером, смуглая и сероглазая, она сидела на цоколе одного из фонтанов и задумчиво роняла в воду  ярко-оранжевые кленовые листья. Пораженный красотой незнакомки, Николя, словно позабыв все правила этикета, поспешил к ней, и, прищелкнув каблуками на военный манер, склонив голову, представился:
- Голубев Николя, то есть, ... я хотел сказать, Николай Владимирович.
Он сбился, густо покраснел, и уже хотел бежать от нее без оглядки, когда она мило улыбнувшись, протянула ему свою руку. - Натали.
Ее влажные пальцы  все еще пахли кленовыми листьями и чуть-чуть застоявшейся водой.
...А потом они гуляли по Петербургу. Она собирала нарядные листья в букет, и часто опускала в него свое лицо, вдыхая их терпкий запах, мило улыбаясь при этом.
Некоторые из встречных мужчин, приглядевшись к ней, улыбались, приподнимая шляпы в виде приветствия, и даже как будто нахально подмигивали Николаю. Первое время  такое внимание со стороны мужчин к его спутнице льстило ему, но постепенно стало раздражать. Натали  же бледнела при этом, и, взяв своего молодого человека за руку, уводила Николя прочь от ярко освещенных улиц, в глубину переулков, о существовании которых он даже и не предполагал.
- Кто ты?- часто спрашивал ее Николай. Но в ответ она либо тихо смеялась, либо отвечала уклончиво, чтобы не обидеть его прямым отказом.
- Кто ты?- вопрошал он у темноты, ложась спать в своей квартире.
- Кто же ты?- в отчаянии спрашивал он у собственного отражения в зеркале, когда сбривал свою, по юношески мягкую щетину на подбородке. Несомненно, Наталию окутывала какая-то тайна.
Фамилию ее он так и не узнал, и поэтому, все справки, которые Николай тайком пытался навести о ней, ни к чему не привели.  
Встречались они обычно на Сенатской площади, по субботам. Почему так повелось, Николай уже и не помнил, но это и не важно. Главное, что раз в неделю он будет видеть ее, она будет держать его  под руку, говорить с ней, дышать одним с ней  влажным  петербургским воздухом. У нее была странная манера пропадать в самое неожиданное время. Однажды он захотел угостить ее новинкой еще в те годы - сельтерской водой с вишневым сиропом, но когда он радостный вернулся с тяжелой бутылкой на то самое место, где только что оставил Наталию, ее уже не было.
Несомненно, Наталия была прекрасно образована. Несмотря на его большую эрудицию, она почти всегда могла говорить с ним на равных практически на любую  тему, будь то архитектура, или поэзия, история, или геология. Как-то, отдыхая  на мосту, напротив Спаса на крови, они увидели, как на медленно ехавшей пролетке молодой человек  в студенческой тужурке  с пышной, лохмато-кудрявой шевелюрой, стоя, громко декламировал, свои стихи.
-«Вот и осень пришла, на лотках лежат астры и розы,
С хризантем осыпается желтый, пахучий налет,
Только сердце болит, словно в сердце загнили занозы,
И из теплой груди, его бросили мерзнуть на грязный, заплеванный лед».
Вслед за экипажем  бежала стайка молоденьких, экзальтированных девиц в светлых форменных передничках, восторженно восклицая на бегу.
- Ах, это он, конечно, он, душка, душка! Шарман!
- Пошлятина - бросила Наталия  и вновь углубилась в созерцание темной воды Мойки, по которой неторопливо проплывали снежно-ледяные пятна, предвестники ледостава.
Часто  она водила его на Заячий остров, где они часами наблюдали, как пожарные  в сияющих, начищенных касках и новых  брезентовых робах цвета хаки  отрабатывали слаженность движений и операций с баграми и лестницами  под звуки марша, выдуваемого музыкантами из таких же сияющих труб.
Они никогда не говорили про любовь, они  о ней  молчали.
Но всегда, практически каждую минуту, у него в подсознании,  вертелся вопрос: - Кто же ты? Кто? Кто?
Эта недосказанность  тяжелым грузом лежала на их отношениях, мешала дальнейшему развитию чего- то светлого и прелестного, того, что могло и должно бы быть между ними.
И он решился. Зная то, что Наталия часто поет в церковном хоре, Николай надумал проследить за ней  и выяснить, наконец, где же она живет. Почему-то юноша решил, что, зная адрес своей возлюбленной, он сможет приподнять занавес неизвестности покрывающий все, что с ней связанно. И снова неудача. И вновь она ускользнула из-под самых рук.
...Громкий звон опрокинутого ведра разбудил Николая. Не понимая со сна, где он находится, юноша с удивленьем вертел головой в разные стороны. Иконы и фрески, лампады и свечи. Церковная действительность окружала его.
- Опять сбежала - прошептал он, и поплелся к выходу, забыв даже перекреститься, покидая стены церкви.
За то время, что он проспал, на улице поднялась метель. Холодная, колючая поземка, злобно шипя, стелилась понизу, изредка поднимаясь  до самых окон второго этажа.
Лицо горело от колючего, напоминающего колотый лед, снега. В голове у Николая звенела странная равнодушная пустота, хотелось сесть на снег  и не о чем  не думая,  замереть, может быть, даже просто замерзнуть, раз и навсегда, чтобы не было больше в его судьбе ничего, ни этого Петербурга, ни этой таинственной  и такой любимой Наталии.
- Барин, замерзнешь! - Раздался чей-то громкий голос. Николай поднял голову, и увидел, что рядом с ним стоит экипаж, с двумя зажженными фонарями по бокам, и припорошенная снегом рыжая кобыла, громко вздыхая, смотрит на него искоса продолговатым глазом  с длинными ресницами. После он заметил и возницу в просторном тулупе, с какой-то клочковатой бородой и вздернутым красным  сопливым носом.
-Ну, что барин, едем? Я беру не дорого,
Вновь обратился кучер к Николаю.
- Едем - согласился тот.
- Куда?- спросил настырный возница.- Может к девочкам, согреться?
- К девочкам?- переспросил  Николя. - Да пусть и к девочкам! Только уж, голубчик,  к самым дорогим!
- Э-эх - вскричал возница,- Давно бы так! Но, но,  Голуба!
Экипаж тронул, и Николай вновь погрузился в свои невеселые мысли, удивляясь самому себе, как этот пройдоха-возница  смог так быстро уговорить его ехать неизвестно куда, неизвестно к каким девицам, к которым, честно говоря, у него и тяги то никогда особой не было...
- ...Барин, приехали, проснитесь!- Громкий голос возницы вырвал Николя из крепких пальцев сна. Расплатившись, Николай вошел через большую зеркальную дверь  внутрь  очень дорогого борделя.
Его окружила аляповатая багрово- бархатная обстановка. Мягкие кресла, овальные зеркала, ковровая дорожка на лестнице - подобное он частенько видел в купеческих домах своего родного Екатеринбурга.
К нему подошла полненькая мадам, от которой несло дешевым парфюмом.
-Чего изволите? Блондинку, брюнетку? Вам предоставить фотографии, или желаете на удачу, по имени.
Ее приторная, лакейская улыбка предлагала, казалось, все прелести жизни. Изо рта у мадам  дурно пахло.
Чтобы поскорее отделаться от ее назойливого присутствия, Николай коротко бросил.
- Давайте, пожалуй,  по именам...
В руках у мадам  тут же появился плотный картон с золотым обрезом. Близоруко щурясь, она монотонно начала: - Елена, Катрин, Жоржета, Таточка, Екатерина...
- Постой, постой - перебил его Николя, - давай остановимся на Таточке.
- Прекрасный выбор - похвалила хозяйка борделя. - Всего сто рублей за ночь, но какие у вас останутся воспоминания! Вы не поверите! Апартаменты номер семь, второй этаж.
Поднявшись по крутой мраморной лестнице на второй этаж, Николай не без робости постучал в белую резную дверь.
- Да, да - раздался мелодичный женский голос, и он вошел в комнату.
На мягком кресле,  в живописной позе сидела полуобнаженная Натали, его Наталия, его любимая Наталия.
- Вы?- прошептала она.
- Вы !?- простонал он, и, опустившись без сил на мягкий ковер,  горько  и безнадежно заплакал.
И лишь фавны, вырезанные  на подлокотниках мягкого кресла, скаля крупные зубы,  злобно смеялись...