- Мамочка, мне больно, скажи ему, мамочка! – кричал Володя из соседней комнаты.   Люба бросилась к нему, бросилась взглядом, криком, но на ее ноги лег кованый ботинок  Рыжего, и крик захлебнулся в горле.   А Володя кричал и звал ее: «Мама, я буду слушаться, я буду хорошим. Скажи ему, мама!»   Он знает, что его никогда не наказывают, потому что он плохо себя не ведет. Но почему наказывают сейчас, почему так страшно и сильно его бьют с размаху?

Почему мама не идет к нему?   Ее Володя, семь веснушек на счастье, три на правой щеке и четыре – на левой. Рыжий смеялся. Смех его, как бычий храп, донесся до нее: «Ну что, сучка Алешкина, добрались и до тебя». Оказываются, они знают, что она  - Алешина жена. Если бы Алеша был дома, грубый или добрый, нежный или резкий, все равно – какой, они бы не вошли сюда безнаказанно, как  вошли сейчас.   Вот лежат Алешины запонки. Уже два месяца лежат в пепельнице на буфете. Рыжий вытряхнул пепельницу, словно искал  двойное дно, и бросил запонки в карман.   Для этого они здесь, двое  страшных братьев, рыжих близнецов. Синхронных в своих мыслях и поступках.    Володенька, ее мальчик…

Люба слышала соленый свист ремня и его стон, а Рыжий, намотав ее волосы на ладонь и приподняв со стула, выплюнул в нее: «Плохо сына воспитала, плохо он гостей принимает».   Час назад они ворвались в квартиру, перевернули все, что увидели. Забрали золотые часы ее мамы и Любино обручальное кольцо. Володя только проснулся и вышел в длинной теплой пижамке.  Люба, закутавшись в платок, сидела в углу комнаты, ей не разрешили вставать.

  «Мама, – подбежал он к ней, - разве чужим дядькам можно трогать наши вещи?» Шестилетний максималист, знающий только, что есть хорошо, а что – плохо.   Рыжий полицай зло повернулся на его голос: «Говнюк, ишь ты, законник нашелся. Сейчас ты у меня забудешь, кто свой и чужой».   Он лупил его по маленькой, розовой от сна спине, а второй Рыжий держал ботинок на ногах Любы и неспешно струшивал на нее папиросный пепел. Вдруг он заметил сережки в ее ушах, и, не церемонясь с застежками, сорвал мочку. Когда Рыжий срывал вторую серьгу, Люба потеряла сознание. Лучше умереть, когда теряешь сознание. Где-то вдали плыло серое облако мертвецов, и она почти долетела до него. Но кто-то выплеснул ей воду на лицо, и Люба упала с облака на каменный пол, между табуретом и столом.   Два совершенно одинаковых оскалистых  рта дышали на нее запахом перцовки и гнилых зубов. «Если не подохла, все равно ей немного осталось» - сказал один из рыжих.  Они ушли.    Любе двадцать восемь лет. Почему ей осталось немного, почему Рыжие чувствуют себя хозяевами ее жизни?

  Володенька лежал ничком на широкой кровати. Красные ленты пропечатались на его спине. Люба наклонилась над ним. Он дышал хрипло, но он был жив. Она быстро принесла чудотворную мазь бабы Дуси, натерла Володю, укутала его и взяла на руки. Он дрожал, как замерзший щенок, которого они когда-то подобрали. - Ну не надо, не надо, родной, - погладила она сына по  слипшимся волосам, - Все позади.- Они плохие люди, мама? – спросил Володя, - это они фашисты?- Они помогают фашистам, и они плохие люди.- А почему мы не можем их убить? - Их много, и нам нечем их убить.- Тогда их убьет мой папа, у него есть оружие. Он ведь сейчас воюет с ними?- Да, сынок. 

Володя согревался и  медленно затихал у нее на руках, а она качала его в такт своим мыслям.   Если сегодня они пришли бить и грабить, то завтра придут убивать. Нет, это невозможно. Давно кончилось средневековье. Сейчас середина двадцатого века…. Но рассказывают страшные вещи. Там где прошли фашисты, не осталось живых евреев. Правда, у страха глаза велики.… А впрочем,… Вчера ее встретил сосед и сказал: «Здравствуйте, товарищ  Шустерман». - Я уже восемь лет ношу фамилию Орловецкая, - возразила Люба.- Запамятовал,  запамятовал, товарищ  Шустерман, - прошепелявил сосед, - До свиданьица.    Люба давно забыла, что она еврейка. Выйдя замуж за Алешу, она жила его праздниками, а его праздники не были связаны ни с какой национальностью. А вот сейчас ей вспомнилось, что она Любовь Абрамовна, в девичестве Шустерман, что ее русский муж Алеша Орловецкий  далеко от нее и их сына Володьки.   Он решил назвать сына в честь Ленина. В тот день пришла Любина мама, тайно влюбленная в идеи сионизма и сказала: «Соглашайся, доченька. Жаботинского тоже звали Владимир. Умный был человек».

Мама умерла пять лет назад от бессмысленно плохо сделанной операции. И сейчас Любе не с кем посоветоваться.   Может быть, все минет? Нужно слиться с землей, с травой, обезличиться, но как? А может бежать в село к бабе Дусе, Алешиной бабушке? Она не бросит в  беде. Скажет, что ее родня.… В крайнем случае, спрячет, как она говорит,  – «сховает». Сколько туда добираться, день, два, три? Можно выкупить у кого-то подводу, но разве Люба справится с лошадьми? Господи, оказывается, она ничего не умеет, только рисовать иллюстрации к книгам, которые сейчас никому не нужны.   Последней книгой, которую она иллюстрировала до войны, был «Дон Кихот». Володя, только выучивший буквы, водил пальцем по единственной интересной ему строке на второй странице и с пафосом читал: «Оформление художника Любови Орловецкой.»  Люба и Володя смеялись.  Когда Володя уснул, Алеша сказал: «Володьке нужна сестра, зря парень растет один».- Ценно не количество, а качество, - отшутилась Люба.- А нам все ценно, - ответил Алеша. И, подняв ее вместе со стулом, отнес в спальню.… А теперь кто-то медленно просыпается в ней, может быть, Володькина сестра, а может, брат. 

Мазь бабы Дуси успокоила боль  и Володя согрелся. Глаза его стали бархатными, он еще сильней прижался к ней и сказал: «Я буду спать». Это означало просьбу: «Мама, спой мне свою колыбельную».   Люба негромко, чтобы не резать голосом тишину, запела:   «Спи, мой мальчик, спи, мой сладкий,   Спи спокойным сном.   Завтра ждут тебя лошадки,   Фея, добрый гном.   Я с тобою, твоя мама,   Вместе нам вставать.   Утром нас разбудит солнце   Лучиком в кровать».   Эту нехитрую самоделку она наскоро сочинила, когда Володе было три года, а он полюбил ее больше всех колыбельных. 

Володя спал. «Я должна защитить его от беды, - решила Люба, укладываясь рядом с ним, - завтра надо бежать к бабе Дусе. Здесь страшно оставаться».   Октябрьский дождь за окном обрывал веревки с бельем. Уличный фонарь, промигав несколько раз, погас…   Назавтра у Володи поднялась температура. Он жалобно смотрел на Любу и спрашивал: «Мне все болит, мама. А когда это пройдет?»- Очень скоро сынок, - успокаивала его Люба, - Дождик пройдет, и ты поправишься.   Подводу она не достала, да и дороги размыло. Идти пешком было невозможно, они бы никуда не добрались.     Через неделю были развешены приказы о сборе всех евреев. Дожди неожиданно прекратились, и у Володи упала температура. «Он не еврей, мой мальчик,  - твердила себе Люба, - и я не пойду с ним никуда».

У Алеши русый чуб и вздернутый нос, и Володя похож на него, только глаза у него Любины.   На следующий день в дверь вежливо постучал шепелявый сосед: «Товарищ Шустерман, там уже всех вас собирают».   По лестнице поднимались два рыжих полицая. Это был вверенный им район. Володю Люба завернула в крестьянский платок и завязала сзади. Он стоял смешно и неуклюже и все выяснял у нее, едут ли они встретиться с папой. Когда они уже уходили, он сказал: «Мама, ты забыла главную свою книгу. И с «Дон-Кихотом» под платком он спустился вниз.   Их собрали в небольшом яру, за городской чертой. Зимой обычно они с Алешей ходили туда на лыжах, а весной собирали ландыши. Володя все еще искал папу.- Подойти ко мне, - сказала ему Люба, - обними меня и закрой глаза. Я спою тебе твою колыбельную.- Мы сейчас будем спать? – удивленно и испуганно спросил Володя.- Обними меня и закрой глаза, - повторила Люба, потому что больше ничего не могла говорить. Их выстроили в третью очередь надо рвом.   Володя, ничего не понимая, прижался к ней, а она, стараясь заглушить Крик всех Криков, запела ему:«Спи, мой мальчик, спи, мой сладкий,  Спи спокойным сном…»Володя открыл глаза и улыбнулся ей, и это – последнее, что она видела…                                                   


 ***   - Мама, ты очень кричала, что случилось? – Вовка забрался к ней в постель и тряс ее, – не кричи так, мама, а то я испугался.   Люба села на кровати. Вовка пристально посмотрел на нее и сказал:
- Наверное, у тебя температура. Тебе надо акомоль. Придет папа и тебя наругает, что ты не приняла лекарство. Люба молча  сидела на кровати, и, не мигая, смотрела на Вовку.
- Ты плохо лечишься, - сказал Вовка словами отца – А нам нужна здоровая мама. Люба все еще молчала в оцепенении. Тогда Вовка испугался всерьез: - Если тебе так сильно плохо, то я позвоню папе на работу.- Нет, не надо, - успокоила его Люба, - просто мне приснился страшный сон.- А-а-а, - разочаровался Вовка, - и всего-то. Мне  тоже однажды страшный сон снился, когда ты на ночь рассказала  сказку про Кащея  Бессмертного. Но  я его нисколечко не испугался и победил.  А ты, наверное, тоже что-то страшное читала.  Люба взъерошила Вовкин белобрысый чуб. Он только ждал этого и уткнулся, как теленок в ее бок.
- Марш от меня, - попыталась прогнать его Люба, - я простуженная.Но Вовка смеялся и цеплялся за спинку кровати:- А я очень даже хочу простудиться и не пойти в школу. Мне там не нравится. Он укрепил свои позиции и устроился на уголке ее подушки. Люба перестала спорить.
- А почему тебе не нравится в школе? Раньше ты ничего не говорил.- Потому что они меня называют Зеевом, а мне не нравится.
- А какое имя тебе нравится?- Мне нравится, - Вовка с готовностью начал дурачиться, - мне нравится «солнце мое ясное» и «зайчик мой беленький». Так ты меня называла, когда я был маленький, а учительница так не называет.   Люба рассмеялась. Пока она спала, на улице прошел дождь, и заблудившиеся капельки неспешно спускались по оконному стеклу. Октябрьский дождь, настоянный на запахах  позднего лета и пустынном зное «хамсина».
- А папа придет и скажет, что мы зря помыли окна, - теперь никто этого не увидит.
- Вы – два грязнули.
- Нет. Мы просто рационализаторы, - гордо ответил Вовка, вспомнив, как отец говорил, что мыть окна перед дождями не рационально. Он устроился поперек кровати у Любы в ногах и тихонько собирался щекотать ее. Люба видела это по глазам.
-Брысь, - предупредила она.- Нет, мамочка, нет, - испугался Вовка, - я ничего такого не думал. И не выгоняй меня.    Он опять уткнулся в нее и замурлыкал на иврите какую-то детсадовскую песенку.
- Мама, а кто это Гой? – спросил он. Люба от неожиданности приподнялась.
- А где ты слышал такое слово, сынок?
- Так Шарон меня называет.
- А кто это Шарон?
 - Это такой мальчик в нашем классе. Он говорит, что я – гой, а гой – это не еврей. Разве это правильно, мама?
- Нет, сынок, это не правильно.- Я так и думал, - продолжал размышлять Вовка, - если бы я был гой, то я был бы араб, а так я просто мальчик.
- Ты просто мальчик, - согласилась Люба, - мой сын, и не слушай никакого Шарона
Нет, я его побью, если он мне опять так скажет. Ничего, кроме самого педагогического ответа  «Драться нельзя», Люба не придумала. Придет  Алеша, решила она,  и они вместе попытаются правильно объяснить Вовке то, что им самим давно кажется понятным и решенным.   А Вовка прислушивался к нарастающему гулу.- Ага, - радостно резюмировал он, - самолеты полетели «Хизбаллу» бомбить. Трах-трах-трах… Я тоже буду летчиком.   Люба чуть не заплакала. Он, Вовка - с ней, смешно гримасничает и хочет бомбить «Хизбаллу». Маленький защитник Отечества.
- Иди ко мне, сынок, - позвала она. Вовка моментально перекатился к ней. Она поцеловала все семь его веснушек. - Не бойся снов, - серьезно сказал он, - я с тобой, и папа. И ты уже большая.- Конечно, Володенька,-  пообещала Люба, - раз ты со мной, мне плохие сны больше не будут сниться.
- А покачай меня, как маленького, - попросил Вовка, - а то скоро будет у тебя другой ребеночек.  И ты меня больше никогда качать не будешь.
 - Буду, - сказала Люба, – если ты попросишь.- Нет, - заупрямился Вовка, - я потом не попрошу. Мне уже скоро шесть с половиной лет.   Люба обняла его и запела:«Спи, мой мальчик, спи, сыночек,Звезды за окном.С каждой звездочки нам машет Добрый старый гном.Утром гномик спать ложится,Мы с тобой встаем.Сразу выглянем в окошко,Солнышко найдем…»   Вовка закрыл глаза от удовольствия. Он не спал, но сильно жмурился, уж очень хотелось дослушать мамину колыбельную.