Чёрте что с памятью. Событийное как в зеркале, а города, улицы, местечки, вокзалы, не говоря уже о именах и датах, - в провале памяти.

Дешёвое пиво потребляю изрядно и, как следствие, - закупорка, а чего, не помню. Не помню даже названия Тель-Авивской пляжной забегаловки, в которой дочь родимая обосновалась, жизнь израильскую преодолевая.

Шустрит, крутится с самого утра, - подносы подносит, питьё с закуской подаёт, зазывно улыбается, с интересом беседует. Ловчит, поди? Тут все ловчат, а как ещё? Потому как, - продукт всеобщего экономического распада, перманентной войны с враждебным окружением, безработицы и собственной неодолимой лени.

 Сегодня позволю себе по причине взошедшего на банковский счёт вспомоществования за труды праведные и годы преклонные. Труды и годы, правда сказать, отдал стране, лежащей на карте мира несколько севернее, а на пляже этом образовался в поисках покоя, воли и сносного пропитания в старости.

Сочиняю под Гарика:

Конец, предвидя неизбежный,
Составил надпись над собой, -

«Жизнь положил в стране он грешной,
А кости положил - в Святой».

Только не получается пока, не вытанцовывается с приличной жизнью и обеспеченной старостью. Враги вокруг, - изнутри и снаружи. Ничего, перетерпится, перетрётся, не убивают пока...
Сейчас устроился у окна, море осеннее демонстрирующего, за столиком, солнышком окроплённым, в кресле плетёном, живом, скрипучем, - млею в голубом просторе. Жду терпеливо под звуки МУ еврейские. А дочь мимо носится. Свой, мол, не барин, не мафиози какой, - потерпит.

Ито, - день впереди длинный, бездельный, в полусонном ожидании вечерней прохлады и перемен взаимоотношений с автономией.

Что ж, сижу, время убиваю, бабцов в бикини одним глазом вылавливая.
Игру себе придумал ума и воображения. Сощуришься, чуть-чуть глаз сомкнёшь, - удалится всё, сольётся в колорите солнечном, прибоем белым подстроченным, ветром морским овеянным, - гармония душе и благодать. Дали глубокие, краски свежие, тела точёные, бабцы в бикини, неотрывный взгляд привлекающие. А разомкнёшь, да очки с диоптриями, да всё это же в деталях, - мама родная! Это ж сколько съесть и выпить надо, чтоб так разрастись и по бокам развеситься!

Ну нет, - женщины в русских селеньях значительно, я бы даже сказал... Не говоря о городских. Никита Сергеевич, помнится, саратовских всё нахваливал. У него там, - толи пять вечеров удачных, толи ребёночек внебрачный, толи усадьбу родовую в переворот спалили. Не знаю, врать не стану.

Бывают и здесь отдельные экземпляры, бывают, попадаются, - просто картинки с выставки, с журнальной глянцевой обложки. Но тут одно из двух, - или замес европейский ищи, или нелегальные поставки из стран СНГ. А может это у меня быстро развившийся комплекс от долгого неупотребления? И на этой гнилой почве маргинальные настроения? Нехорошо, неправильно, нельзя личное с заграничным путать, или там смешивать, - раввинат не велит...

«Он ещё раз окинул усталым взором всё, что окружало его в этом крохотном прибрежном кафе, похожим на кем-то забытый, придвинутый к парапету набережной аквариум... придвинутый... аквариум...»

Рыбки золотые, форель жареная в кляре... Так, расслабился, размечтался, а сколько ждать-то можно?

-  Анна, а сколько ждать-то можно?!

-  Пап, ты не видишь? - огрызается, - Я одна на весь зал!

Эт точно, одна. Экономит балабайт на обслуживании, на говне сметану собирает. Днём, конечно, посетитель редкий, в годах, семейный, тучный, медлительный. Беготни с ними не много, но и навару никакого. А к ночи народ омолодится, оголится, поднапрёт стайками на огоньки бегающие, коктейли горячительные и музон бодрящий, - извертится, родимая, на пупе, избегается, п0том изойдёт. Зато все типы в свой кулак соберёт, - скупая радость юных олим. Тяжёл он, репатриантский хлеб, ох, тяжёл. Тяжёл, безрадостен и потогонен. Мне, как бы со стороны, виднее.

-  Иди, учись, - уговаривал. Куда там, - иврит едва одолела, -  и вперёд. Шурует с подносом вдоль столов, шекели сгребает. И никакой идейной платформы под этим, никакой перспективы роста и профсоюзной правовой защиты. Панты пустые...

«Он еще раз окинул усталым взором всё, что окружало его в этом крохотном прибрежном кафе, похожим на кем-то забытый, придвинутый к парапету набережной аквариум. В духоте и остром чесночном запахе арабской кухни плавали, лениво помахивая плавниками-веерами, хватая корм мелкозубыми челюстями, рыбы - гости.

И нетерпеливо суетились поверх, в ожидании скорой трапезы, - торгаши-акулы...

Равнодушный взгляд его, прикрытый дымчатыми, в золотой оправе «Dior», медленно скользил по привычному кругу, - от громоздившихся справа стеклянных наворотов отеля «Sheraton», опоясанных хитросплетением мраморных лестниц и пандусов; через мерно, в такт прибоя, раскачивающиеся верхушки мачт «Dracon», пришвартованных к долго убегающему пирсу; через отливающий глянцем ультрамарин гонимого тугим ветром моря; через навернувшиеся над горизонтом, первые, слабые осенние облака; через раскалённый жёлтый песок пляжа, покрытый пёстрыми мухоморами солнечных зонтов, заваленный лежаками,  шезлонгами и припёкшимися к ним загорелыми телами простоволосых toples - девиц. Туда, влево, к серебристым амплитудам струй центрального фонтана, к тупым бетонным башням «Dan Panorama» и дальше, дальше, до торчащих в мареве хамсина, минаретов Яффо.

-  Боже мой, как, почему, зачем, с кем я здесь, - душила его подступившая к горлу ностальгия, - зачем мне эта развесистая роскошь сверкающего зеркалами и хрустальными канделябрами итальянского интерьера, это пошлое, витиеватое серебро блюд, судков, соусниц и приборов... соусниц, наполненных... соусниц...»

-  Тьфу-ты, блин, кухня у тебя арабская, чесноком воняющая, а интерьер итальянский, развесистый... Клюква. Графоман. Бездарь, тупой бездарь.

-  Тебе, как всегда? - бросила, пробегая, Анна.

«Как всегда» - это большой бокал пива «Туборг», чипсы, кетчуп и грибной салат с зеленью. Да какие там, на хрен, грибы, - пара шампиньонов, мочёных с вечера, картошка недоваренная, огурцы проквашенные, лук, иногда горошек, - всё. И за ценой не угнаться.

-  Сегодня обойдусь. Пару бокалов и чипсы, - вот еще, шекели зазря палить, - и хлеба с тмином.

Так-то лучше, и на вечернюю бутылочку сэкономлю. На сон грядущий пивка холодненького и бисли, - само то! Спишь после, - как младенец.

-  Салат за мой счёт, - угощаю, - освобождает Анна поднос.

-  Нет возражений, - вот тебе престарелый родитель тёплая забота подрастающего поколения. -  Спасибо, - подсуетилась дочь, обставила закусоном, обнесла пивом пенным. Заиграла грудь предчувствиями прохлады и хмельного разнообразного счастья. Щас развернёмся!

И тут, глазам не верю, - «со стороны деревни Чмаровки...»

В сопровождении пожилой потёртой пары, - Юрский Серёжа, собственной персоной. Он, конечно, он, и борода не изменила, а годы долгие даже как-то разгладили, печать горечи отутюжили, глаза развеселили. Сколько же лет минуло - кануло? Память, проклятая память

Ну, двадцать-то уж наверняка, как не двадцать пять...

Зрительный ряд выстраивается туговато...

Где-то добульдозерный период на Малой Грузинской. Точно. Миша Шапиро как только в Москве осел, женился, зацепился, - заматерел мгновенно. Без предупредительного звонка, - ни-ни, не смей соваться.

У него всё на неделю вперёд расписано. Московские, доложу я вам, штучки. Так я и не совался. Из Домодедово по посадке оповещу, мол здесь я, Миша, друганок твой, сибирский, но не волнуйся, по своим делам, не к тебе лично. И получу добро, - «Завтра в пять. А что у нас завтра? Среда? Тогда лучше послезавтра в семь. Тебе удобно? Записываю.» Нормально, да?

Это в Новосибирске, - в ночь, заполночь, с бутылкой, без, с разговором, с ночёвкой, с женой, с девицей. А тут, что ты, предварительная запись от и до. Ладно, я с понятием. Не в свой же дом приглашает. Он, как это в народе? Примак. И я в Москве не спецом к Мише, - по своим делам. Мало ли?

Хорошо, послезавтра, в семь, так в семь. Тащусь, - метро Новослободская, через переход и налево. Нам с Мишей - бутылка армянского, три звезды, жене (имя, опять не помню) - цветы, дочке Туське - коробку конфет, которая достаётся тёще. Обрядные жимки и целование рук в тесной тусклой прихожей, - Пггоходите, не стесняйтесь.

Самоварный чай вокруг стола, напряжённые вопросы.

Тёща-бабушка, - Это с вами Миша в могге ггаботал?
-  Извините, нет.
-  А стоггожем в Загоггске?
-  Не довелось.
-  А на Соловках с Мишей быги?
-  Спасибо, не пришлось.

Чаю - час. Другой, согласно традиции и предварительной записи, - искусству живописи, демонстрации достижений.

Миша на тот год из нестройных рядов уличных рисовальщиков, - шаг вперёд. Пишет уже портреты знаменитостей, - Ростропович, Канторович, Роднина - «Олимпийская Мадонна». Хорошо пишет, добротно, убедительно. Где-то, местами, скорбно, но это уж, - чисто еврейское.

Не чета глазуновым, шиловым, софроновым. Не елей сопливый - правда.

Но это, как ни крути, хорошо ли, плохо ли, - заказы, подрамники, холсты, размеры, рамы, - деньги. Деньги, деньги, - они самые.

А это - на картоне, на обрывках, на клочках, - карандашом, углём, сангиной, акварелью, гуашью, - всем, чем под руку попало. С Алтая, с юга - севера, из Подмосковья, из Зарядья, с Соловков. Бог знает сколько и откуда. Это - особое, потаённое, щемящее, душу наизнанку выворачивающее. Наконец, тряпку с мольберта долой, - свежачок влажный, аромат пихтовый источающий. С вопросом, - Узнаёшь, кто?

А там, в игре седых полутонов, натурально, конь загнанный, висельник перед суицидом в последнем раздумье. В чертах что-то знакомое, даже знаковое. Мучаюсь, - мозги навыворот, - но нет, не могу, сдаюсь...

-  Не томи, Миша. Кто?
-  Серёжа Юрский.
-  Это - Юрский?!! Остап Иббрагимович?!
-  Он. После спектакля во МХАТе. Так жизнь даётся. Так ПРИХОДИТ мирская слава...

Обмениваемся по поводу. Минута в минуту прощальный обряд в тесной прихожей всей семьёй. Тёща-бабушка, - Я знаю, вы с Мишей в могге ггаботали.

Где-то ты сейчас в Канаде, милый сердцу Миша Шапиро. Жив ли?

Юрский с компанией располагаются в углу, отвернувшись от суеты в сторону моря. Долго, перебрасываясь гастрономическими шутками, составляют заказ. Дочь, ничего, соответствует, - свободна от авторитетов, имён и возраста. Или не узнала. Или узнала, но у нынешних и здешних свои кумиры, с той жизнью уже не связанные. А жаль. «Гешер»  тех высот вряд ли достигнет. Но им и «Гешер» нипочём, - уйдёт вместе со мной русский, сгниют, отвалятся корни. Зарастёт могила матери под берёзами смиренного сибирского кладбища. Э-э-э-ххх! За тебя Нинуля! Спи, любимая и до встречи.

«...пиво нагрелось, проникало внутрь судорожными толчками и уходило в слезу. Как, почему, зачем, с кем я здесь, - душила его подступившая к горлу ностальгия. Зачем мне эта вонючая арабская забегаловка, похожая на оставленный кем-то, придвинутый к парапету набережной аквариум. (Дался тебе этот аквариум!) Зачем эта глазастая, наивная девочка - эфиопка, сидящая напротив, польстившаяся на изысканные манеры, благородные седины и дешёвый стол... дешёвый стол...»

Не такой дешёвый, как хотелось бы, не такой, который в текст ложится.
А, кстати, не опрокинуть ли ещё бокальчик? Жар души загасить, притупить боль воспоминаний.

-  Примите заказ, девушка!
-  Папа, хватит. Выпил, - иди домой, - у меня запарка начинается.
-  Тогда получите, - узнала, кто там, в углу?
-  Ты как выпьешь...
-  Всё, пока, - жопу в горсть, и потащился в душный город. Последний взгляд в угол. Юрский и компания отобедали, сытно отвалились в креслах. Обозревали, молчали, грустили вдали.

Может, оттого грустили, что море Средиземное волну на выходе подняло крутую, вспенилось, а над горизонтом навернулись первые, слабые осенние облака.

Хайфа.